Дима слегка задремал и со сна ошалело смотрел сквозь очки на незнакомого ему человека.
— Ничего, ничего… Спите себе на здоровье, — как-то очень мягко и ласково сказал Владимир Николаевич. — Ведь там, в Заполярске, вам первое время спать не придется…
— Почему?! — испуганно изумилась мама.
— Ну-у… это же очень понятно, — вступил в разговор папа. Он, как всегда, задумчиво погладил свою бритую голову и не торопясь объяснил: — Там же сейчас полярный день: солнце светит двадцать четыре часа в сутки. Вот и попробуй поспи!
— Почему же ты не предупредил нас об этом? — воскликнула мама так, будто, сообщи ей папа об этом заранее, она бы ни за что не поехала или по крайней мере выспалась бы сразу на полгода вперед.
А я очень обрадовался оттого, что и папа тоже сумел объяснить, почему нам будет так трудно спать первое время, хотя он никогда не жил за Полярным кругом, а только ездил туда в командировки. Я, помнится, победоносно взглянул на Владимира Николаевича: «Вот вам! Знайте нашего папу!» Ну, а то, что в Заполярске нам не придется спать, меня даже обрадовало: я считаю, что во сне человек теряет очень много драгоценного времени, и меня поэтому в кровать просто силой загоняют.
Наконец началась посадка! Все улетающие в Красноярск собрались на площадке перед аэровокзалом. Женщина в форменной одежде пересчитала нас всех по списку и потом гордо зашагала впереди, как ходят воспитательницы детского сада, а мы все гурьбой послушно пошли за ней, словно ребята-дошкольники.
И вот я увидел наш «ТУ-104»! Остальные самолеты стояли где-то в стороне, вдали, а этот был тут, перед глазами: огромный, белый, будто вытянутый вперед гигантский кусок белоснежного льда. А на хвосте у него алел красный флажок со звездочкой, по которому все в любом конце мира и на любой высоте всегда могут определить: это наш, советский самолет!
Я очень волновался, и мама волновалась и все осматривала нас и, казалось, пересчитывала (не потерялся ли кто-нибудь из ее «мужчин» по дороге). И Дима тоже все время пересаживал свои роговые очки с переносицы на кончик носа и обратно.
Другие пассажиры тоже были взбудоражены. Только наш папа, когда мы поднимались по трапу, как ни в чем не бывало обернулся ко мне и стал объяснять:
— Это турбореактивная машина: никаких пропеллеров! Видишь? А какая обтекаемость! И крылья, кажется, хотят прижаться к фюзеляжу… Все для скорости, все для скорости! Силища, а?
— Еще бы!
— Но это не самый большой пассажирский лайнер. Есть еще «ТУ-114». Тот сразу двести двадцать пассажиров в себя вмещает! Представляешь себе?
Я представлял себе это с большим трудом. А у папы лицо светилось какой-то гордостью, будто он сам строил или проектировал эти самолеты.
— Силища, а? — повторил папа.
Он всегда говорил так, когда его что-нибудь восхищало: «Силища!» И сам он, невысокий и бритоголовый, почему-то казался мне в такие минуты красавцем и силачом. Я был уверен, что, если бы наш папа не занимался вечной мерзлотой, он вполне мог бы строить все то, что сам восторженно называл силищей.
Мы расселись в мягкие, удобные кресла с маленькими черными рычажками. Нажмешь на рычажок — спинка начинает отваливаться, и ты прямо полулежишь, как в постели или на диване у себя дома. А нажмешь еще — спинка поднимается, и ты сидишь прямо, словно аршин проглотил. Я немного побаловался рычажком… Мама по привычке укоризненно покачала головой.
— Сломаешь!
Я только усмехнулся: разве в таком самолете можно что-нибудь «сломать»?! И папа тоже поддержал меня:
— Это уже сделано так сделано! На космическом уровне!
Через весь самолет к себе в кабину прошли летчики. Они шли спокойно и просто, как ходят на работу самые обыкновенные люди. Один даже был с портфелем. А мне хотелось потрогать их руками: ведь это они через несколько минут поднимут нашу огромную машину в небо, на восемь или даже на десять километров ввысь? Первым шел невысокий пожилой летчик с тяжелой седой головой и загорелой шеей. На кителе у него было несколько продолговатых значков.
— Миллионер! — прошептал мне папа. — Миллионы километров налетал!..
Я сразу понял, что этот пилот самый главный. За ним шли летчики помоложе, тоже спокойные и веселые. А я все с восторгом смотрел в спину тому, самому главному, с сильной, загорелой шеей…
Ну, а потом, как какая-нибудь массовичка на утреннике перед занавесом, впереди, перед самой кабиной, появилась молоденькая белокурая девушка и так спокойно-спокойно, словно программу самодеятельности объявляла, обратилась ко всем сразу:
— Здравствуйте! Меня зовут Настей. Я ваша бортпроводница. Самолет «ТУ-104» совершает рейс по маршруту Москва — Красноярск с посадкой в городе Омске. Летим со средней скоростью тысяча километров в час на высоте восемь-десять тысяч метров. Сейчас, при взлете, все пристегнитесь ремнями!..
Тут взревели моторы, да так, что я, если бы не привязал себя ремнем, наверно, от восторга выскочил бы из своего кресла. Моторы ревели с такой силой, что мне казалось, они могут унести нас к Марсу, к Луне, к самым далеким звездам и вообще куда захотят!
Самолет поехал на взлетную дорожку, а бортпроводница Настя стала расхаживать с подносом и совершенно бесплатно раздавать всем прозрачные конфетки, которые я очень любил. Еще в Москве Генриетта Петровна предупредила меня, что такие конфетки раздают специально для того, чтобы у пассажиров «не закладывало уши», и еще для того, чтобы их не тошнило. «Для этого, — предупредила Генриетта Петровна, которая ни разу не поднималась в воздух выше нашего четвертого этажа, — еще раздают пакеты, которые почему-то называются «гигиеническими».
Такие пакеты и правда лежали на каждом кресле. Я захватил сразу четыре или пять конфет, хотя все брали только по одной, положил себе на колени «гигиенический пакет» и с той минуты стал напряженно ждать, когда же меня затошнит…
Моторы заревели еще сильнее, и «ТУ-104» помчался по взлетной дорожке со скоростью, какой я даже и представить себе не мог. Мне ведь раньше казалось, что и автомобили ездят быстро, и электрички тоже, но они просто ползут, как черепахи, по сравнению с самолетом.
А он все мчался, мчался, и я даже не уловил того момента, когда колеса его оторвались от земли и мы уже оказались в воздухе. Аэродром, и дома, и лес стали уменьшаться, уменьшаться, пока совсем не исчезли. Самолет пробил облака так же быстро, как мы на уроке пробиваем карандашом белый листок бумаги, чтобы повертеть его пропеллером. Ну, а потом… Потом я увидел такую картину, какой еще ни один художник никогда, мне кажется, не изображал. Внизу, под нами, как сказочная, бесконечная снежная поляна, лежали облака, а вокруг были солнце и синева. Солнце, синева — и больше ничего! Чтобы облака были не надо мной, а подо мной — этого я еще никогда не видел! Наш самолет плыл, как белый айсберг, по синему воздушному океану (айсбергов я, конечно, никогда не видел, но читал о них в приключенческих книжках).
Все отстегнули пояса. Наш новый знакомый Владимир Николаевич огляделся по сторонам, посмотрел, погасло ли строгое предупреждение рядом с кабиной летчиков: «Не курить!» — и зажег папиросу. Папиросный дым как-то сразу напомнил о земле, от которой я в мыслях своих совсем уже оторвался.
— Вы, наверно, металлург? — спросил папа у Владимира Николаевича.
— Бываю и металлургом…
Папа удивленно наклонил голову.
— Как это «бываете»?
— Я бываю человеком разных специальностей. Не удивляйтесь, пожалуйста… Такая уж у меня профессия: перевоплощаться в разные профессии!
— Кто же вы?
— Артист. Там у нас, в Заполярске, большой драматический театр! И кино, и стадион, и дома культуры…
Потом уж я заметил, что не только Владимир Николаевич, но и другие жители Заполярска всегда говорили: «У нас тут…» «У нас в городе…», «В нашем Заполярске…» Они очень любили свой город, потому что сами построили его прямо на голом месте, среди тундры.
Папа сразу повернулся к маме.
— Вот видишь? А ты боялась, что будет скучно!..
— И притом у нас, в Заполярске, всегда «билеты проданы». Я уж вам по знакомству буду доставать, — мягко улыбаясь, продолжал Владимир Николаевич своим очень приятным, ласковым голосом.
Он, казалось, все время ждал, что кто-то вот-вот захочет вставить в разговор какое-нибудь слово или замечание, и готов был в любую минуту уступить место в беседе.
— Да, представьте себе, в полярную ночь, в пургу, в метель, при пятидесяти градусах мороза люди идут в театр…
Пурга, метель и мороз в пятьдесят градусов как-то сразу испортили маме настроение. Она тяжело вздохнула и сказала:
— Да-а… Надо очень любить искусство, чтобы…
— А как хорошо мы должны играть! — воскликнул Владимир Николаевич. — Ведь люди преодолевают такие трудности, чтобы до нас добраться! Тут уж нельзя обманывать. Тут уж сливки молочным порошком не заменишь…
