Ну и что, что я не высокий широкоплечий парень 15–16 лет? Я достаю до ненавистной рожи Джаваншира и луплю по ней изо всех сил:
— Там же дети погибли! Ты же смотрел телевизор, видел кровь? Ты не человек, ты фашист! Гитлер!!!
Я не чувствую боли. Просто кожа на моем лице, на руках и плече как будто заледенела. Но я ни за что не заплачу. Я разлепляю разбитые губы и кричу Джаванширу:
— Помнишь того негритенка в Доме ребенка? Он тоже не азербайджанец. Иди, убей его. А ты — стриженого мальчика помнишь? — кричу я Наргиз. — Его Армен звали, значит, он армянин. Он тоже пускай умрет? Да?!
Джаваншир отталкивает меня и выбегает из класса. Гриша прикладывает к моему лицу что-то холодное. На шее и щеках у Наргиз загорелись неровные красные пятна. А Руслан без конца трет о брюки правую ладонь.
9 декабря папин день рождения. Каждый год к этому времени из своих командировок возвращается в отпуск дядя Алик. Из Мурманска приезжает дядя Витя, приходит дядя Сейфали. На кухне будет печься пахлава, вариться плов (обычно папа ужасно не любит, когда мама подолгу стоит у плиты, ведь у мамы больное сердце). Дядя Алик притащит целую кучу заграничных сувениров, крепко обнимется со всеми друзьями, расцелует меня, маму. За столом снова будут вспоминать детство, старый двор, футбол, школу. Дядя Вова незаметно будет щелкать фотоаппаратом, бормоча под нос привычное: «Фото на память».
В этом году у нас было совсем не весело. Вернее, дядя Алик, как всегда, улыбался, шутил, дядя Вова фотографировал. Но все это — пока мама была в комнате. Когда она вышла на кухню заварить чай, в комнате начались совсем другие разговоры.
— Ребята, что происходит? В городе все как с ума посходили. Год назад, когда я уезжал на Кубу, ничего ведь не было, — озадаченно спросил дядя Алик.
— Гаврош, — негромко произнес дядя Витя, — ты журналист, у тебя информация из первых рук…
Дядя Вова осторожно встал, заглянул на кухню, перебросился с мамой несколькими словами, прикрыл дверь и кивнул: можно.
— Думаете, до меня сразу дошло, что в городе происходит? — начал папа. — Я ведь как рассуждал: гласность, свобода слова, съезды депутатов… А на днях демонстрацию на улице встретил. Конечно, я и раньше их видел. Издалека. А вблизи — впервые. У них лица такие… Нет, не злые, а… спокойные, отрешенные, как у роботов. Прут широкой колонной, земля под ногами дрожит. Скандируют: «Армяне, убирайтесь!». Я статью написал. Наш главный статью прочел, а потом насмешливо говорит, что у меня просто отличный слог, мне бы романы сочинять. С метафорами, сравнениями… А для работы в республиканском печатном органе я профнепригоден.
Дядя Алик вскочил со стула, схватил за руку дядю Сейфали:
— Мы сейчас сходим с Сейфали, поговорим с этим… главным. Мы ему…
— Тихо, — вдруг подал голос дядя Вова. — Ната на кухне: услышит.
— Может, — продолжил папа, — «Труд» или «Правда» такую статью захотят? Я бы ее расширил, добавил свидетельства очевидцев. Тех армян, которых ограбили и избили… Ведь я бы всю правду, до последнего слова… Только вот снимков нет. Сделать бы несколько фотографий этих… лиц!
Дядя Вова положил ладонь на фотоаппарат:
— Я с тобой. Сделаю пару снимков…
На следующий день в город ввели танки. Улицы патрулировались солдатами. После 23.00 начинал действовать комендантский час. А главный редактор поручил папе написать какую-то статью. Кажется, о том, как готовятся к встрече Нового года в детском саду.
«Положение нормализовалось», — без конца повторяла мама. И прибавляла: «Слава Богу!». Мама каждое утро готовила бутерброды с колбасой и сыром, пекла сладкие пироги. И все пичкала ими Ваню, Колю и Сережу — солдат, дежуривших около нашего дома.
— Ты что после уроков делаешь? — однажды подошел ко мне на перемене Рафик Саркисов. — Никуда не собираешься? Тогда приходи ко мне. Помнишь, где я живу? Но — одна. И никому не говори, куда идешь.
Вообще-то я с Рафиком не дружу. Один раз только вместе со всем классом была у него на дне рождения. Честно говоря, очень скучно было. Особенно, когда его мама начала расспрашивать, у кого кем родители работают. Но ведь сейчас, кроме Гриши, меня больше никто к себе не зовет. Разговаривают, конечно, но только по делу.
Гриша увязался за мной. Он сказал, что ему Рафик книгу какую-то обещал. Заодно потом домой вместе пойдем.
— Я же сказал: одна приходи, — выглянул из-за двери Рафик. — Ну да ладно, Григорий — свой парень. Как-никак еврей, не азер.
Мы прошли в комнату. Уселись на диван. А Рафик порылся на книжной полке и вытащил из-за шеренги толстых томов тонкую книжицу в мягкой обложке.
— Вот, смотри, — начал он, открыв книгу на первой странице. — Это карта древней Армении. Видишь, какая она огромная была? Целая империя! Потом кусок Турция отвоевала, кусок — Иран. А вот, смотри, — Карабах. Он тоже наш был.
Гриша через мое плечо заглянул в книгу.
— Тут у тебя все неправильно написано. Армянская резня в Карсе не в 17-м, а 15–16-м годах была. И «спровоцировал» ее не Ленин, а мировая война.
Рафик вдруг жутко разозлился, сказал, что Гриша ничего не понимает. А все, что написано в книжке, — чистейшая правда. Эту книжку, оказывается, привезли отцу Рафика из Еревана.
— Ты армянка или нет? — требовательно спросил у меня Рафик. — Если ты истинная дочь своего многострадального народа…
— Книжку цитируешь? — перебил его Гриша.
Рафик бросил на него раздраженный взгляд и продолжил:
— Если ты истинная дочь своего народа, то ты обязана помочь делу освобождения армянских земель, то есть Карабаха, от азербайджанского ига. Значит, так. У тебя отец — журналист? Пусть он напишет несколько листовок. Про то, что Карабах — это исконные армянские земли, про этих азеров…
Я представила папу, печатающего на машинке текст листовки «про этих азеров». Потом я передаю листочки Рафику, Рафик — своему отцу, отец — переправляет их в Ереван. В ереванской типографии на плохой желтой бумаге набирают текст: «Карабах — это исконные армянские земли! Не оставлять в Ереване ни одного живого азербайджанца!.. Как истинный армянин, ты обязан…». А через несколько дней в какой-нибудь армянской школе по рядам поползут сложенные вчетверо листочки тонкой желтоватой бумаги.
— Нет, — встала я, — мой папа — журналист, а не… Пошли, Гриш.
В прихожей Рафик попытался всучить мне книжку с картой. Говорил, это просто позор, что я совершенно не знаю своего родного языка, истории Армении. А насчет листовок пусть папа подумает. Нужно бесстрашно противостоять проискам этих азеров.
— А вы что, переезжаете? — вдруг спросил Гриша, указывая глазами на груду коробок в соседней комнате.
— Ага… — запнулся Рафик, — переезжаем… В Ставрополь. Но вы не думайте…
Гриша схватил меня за руку и потащил вниз по лестнице.
В Баку очень скоро привыкли к солдатам с автоматами, танкам на площади, комендатурам. Солдаты не спеша патрулировали улицы и, наверное, страшно удивлялись, зачем этому мирному южному городу нужен комендантский час.
В последнее время папа писал не длинные интересные статьи для третьей полосы своей газеты, а только редкие короткие заметки без подписи. Маме каждый день звонили подруги, знакомые, — прощались, давали свои новые адреса. Папа, сидя за пишущей машинкой, прислушивался к этим разговорам, но больше не называл уезжающих дезертирами. Папа писал статью. Статья получалась очень большой, с десятком черно-белых фотографий. Правда, когда в Баку ввели войска и «положение в городе нормализовалось», я подумала, что папа бросит эту статью. Но дядя Вова вдруг сказал:
— Знаешь, Марго, почему я занимаюсь фотографией? Нет, не для того, чтобы деньги загребать… Просто фотография запечатлевает что-то навсегда. И хорошее, и плохое. Запечатлевает и не дает забыть. Если человек помнит о чем-то хорошем, ему обязательно захочется это хорошее сделать снова. А если плохое не забыл, то, значит, никогда его и не повторит.
Папе, наверное, тоже хотелось, чтобы все помнили. Поэтому каждую ночь у нас дома стучала пишущая машинка.
— Ну что, хлюпик, опять сдрейфил? — на перемене Джаваншир навис над сидящим за партой Русланом. — Или мамочка не отпустила?
Джаваншир уже второй месяц придумывал для мальчишек разные испытания. Например, сорвать урок географичке-армянке, исписать ругательствами стенд о дружбе народов, выйти на улицу после начала комендантского часа.
— Я уже сто раз после комендантского часа на улицу выходил. Не бойся! Ты на своей земле живешь. Пусть они, — Джаваншир кивнул на меня с Гришей, — боятся.
— А что будет, если меня патруль застукает? — осторожно спросил Руслан.
— Ничего не будет, Русланчик, — не выдержала я, — посидишь часок в участке, потом родителей вызовут, и домой отпустят. Если бы за такое расстреливали, Джаваншир после 23.00 носу из дому не высунул бы.
