Кажется, теперь более или менее понятно, как я выгляжу.
Глава шестая. Лошадь не хочет меня видеть
Полгода я надеялась, что моя крупная кость усядется по размеру джинсов. Но она и не подумала это сделать. Она еще крупнее стала. Голодовок было еще не то две, не то три — все без толку. Во время последней, как прокомментировал наш единственный одноклассник, у меня здорово похудел нос. И еще косточки на запястьях.
Я коварнее этих косточек ничего в жизни не видела. Посмотришь — кажется, это худые руки умирающего голодной смертью человека. Но уже к локтю невооруженным глазом виден увесистый человек. У меня рост сто семьдесят три с половиной, а вес то семьдесят шесть, то семьдесят восемь. Я когда весы увидела, чуть не умерла. Надеялась, что от горя заболею, за время болезни захирею и верну человеческие размеры.
Не тут-то было.
— Helen, you look fine! — заявила англичанка, когда я появилась на уроке после двухнедельного отсуствия. — Are you shure you were sick?
— I’m shure, Анна Исааковна, — говорю. — I just always look good, when I… когда чувствую себя плохо. Это я выспалась просто.
— Tell us about your latest two week. What did you doing?
— Ну, ай, ай воз ат май хоум. Ай’м ридинг, ай’м уотч тиви…
— OK. Could you tell something about books you are read?
Ну да. Я давно уже не читаю. Я пишу. Дневник. И не ждите, что я буду о нем рассказывать. О нем никто не знает. Он висит на веревке за шкафом.
Надо собраться с силами и рассказать что-нибудь простое. Я же раньше много читала, я не могу ничего не помнить!
Я говорю про «Двенадцать стульев». Быстренько добавляю, что это моя любимая книга. И дальше пробую пересказать содержание.
Если бы мне удалось сделать это по-английски и не ошибиться в каждой фразе, англичанка простила бы все. А я бе, ме, запуталась в формах глаголов, струсила, что ляпну не то, запиналась, сбивалась на русский и вообще.
— Well, — у англичанки такое лицо, что можно подумать, она раздавила муху.
— What did you do besides this?
— Бисайд букс? Ай’м…. ай’м финкинг.
— You thinking? It’s great. Tell us about your thoughts.
— Ай, ай финкинг абаут… май лайф.
— And?
Стою, как дура, молчу. Весь класс сочувственно показывает руками: давай, мол, говори. А я не могу.
— I see, — говорит англичанка с усталым лицом и таким тоном, что хочется уйти в пустыню и там погибнуть. — I think you pay too much attention to your own person, Helene. Sit down, please. Please start working.
Лицо ее, красивое, но слишком подвижное, как у мартышки, остается не то усталым, не то брезгливым. Я ее раздражаю. Да я саму-то себя раздражаю. Но что делать? Что делать-то мне? Как жить с такими героическими пропорциями? Самые здоровенные мальчики тоньше меня в талии. Тем более, где их взять, кругом одни недомерки.
Вот только не надо меня утешать, что мальчики в театр приглашают! Во-первых, это один мальчик, а во-вторых, это не тот мальчик! Второй мальчик — тоже не то. Этим художникам вообще только и нужно что драм и безнадежных воздыханий — у них вдохновение от этого.
Я как-то папе сказала, что мальчик один, Леша из 11В. Папа на это спросил, сколько мальчиков мне нужно. Я подумала и честно ответила, что человек десять, наверное, хватило бы. Так хоть выбрать можно.
И не надо мне напоминать, что еще там кто-то ходил Лошадь за меня просить, чтобы условно до экзамена допустила. Это подруги одной грейпфрут. Он ко мне никакого отношения не имеет. Просто его Лошадь любит и вообще он большой нахал.
Боже, испортить отношения с Лошадью! Так только я умею. Как я дошла до такой жизни, а? Ничего же сложного у нее нет, как я добилась всего этого? Я не понимаю, чего она хочет. Я вообще никого не могу слушать дольше десяти минут — мысли уплывают. Я и на урок-то прийти не в состоянии, потому что как бы можно не ходить, а потом так ужасно не хочется, что и сам себя не заставишь.
Я брожу везде и мечтаю. Я давно уже ничего не читаю, редко хожу в кино, только два раза в неделю бываю в нашей театральной студии, где тоже думаю только о том, какой громоздкой мебелью выгляжу рядом с остальными. Даже на фестивалях, где мы берем первые места, у меня все равно депрессия, когда у людей праздник.
А дома обматываюсь оберткой от призов (там конфеты! Конфеты и шоколад! И пастила!) как будто это вечернее платье. На, скажем, церемонии вручения «Оскара». Никто же не видит. Надеваю мамины туфли и хожу походкой очень красивой женщины. Очень кстати, неплохо. Только на люди так не покажешься. Во-первых, гигантский голубой фантик со звездами все-таки не каждый день по улицам гуляет, а во-вторых, нормальные люди не ходят с прямой спиной, подняв голову. Подумают, что я черт-те что о себе возомнила!
Ну, и вообще, не могу же я все время следить за этой чертовой осанкой.
Короче говоря, все свободное время я шатаюсь по улицам в своих обтягивающих тряпках и думаю.
О том, как у меня все получится. Как начнется другая жизнь. Как никто не скажет больше:
— Ничего ты не толстая! Ты просто крупная барышня.
— У тебя, э-э-э, просто очень здоровый вид.
— Ты просто, ну-у… девушка весомых достоинств.
В общем, чтобы такого не было. И вообще чтобы все мной восхищались. Я положительно не в состоянии думать ни о чем, кроме размера своих весомых достоинств. А вот когда достигну своей цели — тогда займусь всем остальным.
Один раз, это был унылый, мрачный, ни на что не годный февральский день, когда только и ждешь неприятности, подошла какая-то то ли Таня, то ли Света из параллельного класса. Помялась и как ляпнет:
— Хотела тебе сказать. Я тобой восхищаюсь. Все говорят, что ты перебарщиваешь, что это неприлично, а я считаю, что ты очень смелая! Ты плюешь на общее мнение, принимаешь себя такой, какая есть и не гоняешься за одобрением! Вот.
И помаршировала, такая, обратно.
А я осталась стоять в своей ничего не прикрывающей юбке, маминой кремовой, совершенно прозрачной блузке (мама ее в театр носила) и маминых же сапогах выше колена, каблук девять сантиметров.
Ничего себе, «все считают, что неприлично!» Хороши же мои дела! Это у нас-то, где слова «прилично» вообще не существует. Ну, почти. Есть разные девочки, про которых говорят всякое. Ну, и выглядят они… тоже. Не дай бог так выглядеть. Но я-то тут причем?
Я хуже всех! Это конец света какой-то! Что мне делать?
И, главное, как после такого идти на английский? А на алгебру? Она еще хуже. А история религии? Какая история, какой религии, когда у меня трагедия!
Нет, не пойду. У меня нет настроения.
Глава седьмая. У меня в голове каша, Лошадь почему-то не успевает выпить чаю, а пан Шафранек открывает великую тайну лимонада
Жизнь моя плавно катилась к краху. Не буду долго рассказывать, это длинная и печальная история. Кончилась она почти приказом об отчислении меня из лицея. Почти — потому что Лошадь за последний экзамен (куда меня все-таки условно допустила) и потом за переэкзаменовку ничего не поставила. Ни в ведомость, ни в журнал. Сказала, что не понимает, как можно так докатиться, что ничего теперь не знает и чтобы я на глаза ей не показывалась.
И на педсовете то же самое заявила. А когда я ее после педсовета на улице дождалась, начала кричать, что ей надоели оболтусы, которые «подают надежды», и думают, что на этом основаниии им все на свете на тарелочке поднесут. Что иметь талант — это ровно один процент успеха, все остальное — работа. Что я со своим бездельем ничего не стою. И что ей противно на меня смотреть, потому что я и сейчас ничего не поняла.
Я ее спросила, что же мне теперь делать, а она только сквозь зубы процедила: «Понять элементарную структуру ответа!» — и ушла.
Я еще побродила, чтобы она до дома успела добраться. Наверняка Лошадь придет, чаю с чем-нибудь вкусным выпьет, а там и подобреет. Часа через два из автомата ей звоню и спрашиваю:
— Светлана Ивановна, а что такое элементарная структура ответа?
А Лошадь и «алло»-то ледяным тоном сказала. Я думала, она трубку бросит. Но она помолчала и говорит:
— Удивительно, что тебе только сейчас пришло в голову задать этот вопрос. Элементарная структура ответа на любой экзаменационный билет — во-первых, «что» или «кто», во-вторых, «где», в-третьих, «когда» и в-четвертых — «какое это имеет значение». Этого тебе хватит, чтобы получить «удовлетворительно». Если тебя при этом достанет еще внятно объяснить «почему» — есть основание рассчитывать на большее. Но, — голос Лошади опять стал свирепым, — это тебе не светит!
— А почему? — хамство, а ну и что. Терять нечего. — Почему это? А, может, я смогу?
— Потому что у тебя в голове каша! — рявкнула Лошадь. — Теперь я могу пойти, наконец, в первый раз за день выпить чаю?!
Вот уж не понимаю, как это можно за весь день не успеть выпить чаю. Это какая-то страшная неорганизованность. И эти люди спрашивают меня, как это я за весь семестр не успела сдать какие-то работы!
