Дмитрий Мамин-Сибиряк - Избранные произведения для детей

Однажды, — это была четвертая ночь у колодца, — он лежал как мертвый. Вдруг топот уже совсем близко, тут… Бухарбай открывает глаза, а над ним стоит Ак-Бозат. Он хотел крикнуть, но только застонал…

Степные джигиты нашли Бухарбая мертвым у колодца. Он прижимал окоченевшими руками к груди свою белую войлочную шляпу.

В моих скитаниях по Уралу мне случилось раз заехать в трактовую,[7] но глухую деревушку Матвееву, Кунгурского уезда. Пора была летняя, жаркая, и я вперед мечтал о том блаженном моменте, когда на почтовой станции смогу напиться чаю. Мысль по существу довольно скромная, но она заслоняла собой решительно все. Только тот, кто по целым дням глотал накаленную трактовую пыль, поймет это душевное состояние.

— Эвон она, Матвеева-то! — весело проговорил ямщик, когда мы поднялись на гору. — Только, значит, под горку спустимся, через реку на пароме переедем, — тут тебе и самая эта Матвеева.

Дорожные ямщики любят поболтать с проезжающим, а то дурь возьмет сидеть истуканом три-четыре часа.

Наш экипаж начал осторожно спускаться под гору. Место было глухое, лесное, но красивое дикой красотой не тронутого еще цивилизацией далекого угла. Глядя на такие забытые богом и людьми веси,[8] невольно думаешь, что ведь и тут люди живут, у них свои заботы, огорчения, радости и надежды, и что вот эти не ведомые никому люди не променяют своего насиженного места ни на какие блага. Человек — раб привычки.

По мере спуска с горы, Матвеева выступала во всем своем великолепии, то есть на другом высоком берегу обрисовывались ряды крепких изб, гумна, огороды, разная другая хозяйственная городьба. Я только сейчас заметил, что в полугоре, с правой стороны нашего спуска, в ряд вытянулись тоже избы, заметил потому, что от крайней избы с прибитой к коньку елочкой, заменявшей кабацкую вывеску, бежал к нам мужик, размахивал руками и кричал:

— Эй, стой, ядрена канавушка!.. Стой, братцы!

К моему удивлению, ямщик осадил лошадей.

— Что ему нужно? — спросил я.

— Как что?.. Да это Балабурда…

Такой рекомендации было совершенно достаточно. Балабурда был легендарный человек, известный на три губернии, как сказочный богатырь. Я о нем много слышал и теперь смотрел с любопытством неисправимого туриста. Первое впечатление было не в пользу богатыря: издали он казался самым обыкновенным мужиком, рослым и сутулым, каких на Урале встретить не редкость. Почему-то все силачи отличаются сутулостью, длинными руками и особенно развитой нижней челюстью. Когда Балабурда подошел совсем близко к экипажу, впечатление получилось другое: это был действительно богатырь, один из тех богатырей, каких рисуют только на лубочных картинках. Больше всего поражало его громадное лицо с мясистым носом и какими-то детскими серыми глазами. Одет он был по-крестьянски — в синюю пястрядевую рубаху, такие же штаны и в чекмень из домашнего сукна. Особенный эффект производили лапти, — в Сибири и на Урале лаптей не носят по той простой причине, что нет липы. Кунгурский уезд в этом отношении представлял исключение, и, как мне показалось, именно лапти больше всего шли этому русскому деревенскому богатырю, а сапоги испортили бы впечатление.

— Здравствуй, ядрена канавушка, — добродушно забасил Балабурда, протягивая мне свою руку.

Рука Балабурды представляла по величине что-то невероятное, и моя в ней казалась ручонкой ребенка. Вот это так богатырь!

— Ты, Вася, вот что… — заговорил ямщик. — Того, значит… На козлы я тебя не посажу, еще как раз грешным делом ось сломается, а ты на задке приспособься.

— Ладно, ладно, ядрена канавушка…

Богатырь взмостился на заднюю ось, уперся руками в спинку экипажа, и мы отправились дальше, к перевозу. Я чувствовал, как экипаж начал раскачиваться с подозрительной любезностью, — вот-вот дроги лопнут.

— Эй, ты, шевели бородой, ядрена канавушка! — покрикивал Балабурда на кучера.

Перевоз был пуст. Балабурда схватил канат и так принялся его раскачивать, что из сторожки выскочил перепуганный перевозчик.

— Васька, разбойник, да ты столбы выворотишь! — отчаянно вопил он.

— А ты не спи, ядрена канавушка…

Пока мы переправлялись на другую сторону, перевозчик не переставал ругаться.

— Навяжется же этакое чадушко, прости господи!.. А канат бы оборвал, тогда что?.. Одно слово — медведь…

— Ну, перестань… Будет.

— Знаем мы твои-то художества, Вася…

В голосе перевозчика послышалась уже любовная нота. Мне нравилось, что односельчане звали своего богатыря этим детским именем: Вася. Именно Вася, и больше ничего. Такого уж бог уродил, и ничего с ним не поделаешь, а все-таки любопытно.

Через пять минут мы были уже на станции, то есть в простой крестьянской избе, поставленной из прекрасного леса с такой крепостью, как умеют строиться только в лесных трущобах, где лес нипочем.

— Барин, а ведь мы про водку-то и забыли, ядрена канавушка! — заявил Балабурда, входя за мной в избу.

— Как же быть?

— А я живой рукой оберну… Рукой подать до кабака-то. — Балабурда взял деньги и трусцой полетел под гору, к перевозу.

— Эко, как водка-то человека гонит, — наставительно заметил седой старик, содержавший разгон.[9] — Ох, грехи наши тяжкие!..

— А что он делает у вас, Балабурда? — спросил я.

— Да что ему делать-то? Ничего не делает… Сидит день-деньской в кабаке и дожидается проезжающего. Ну, господам любопытно, сейчас ему водки… На, пей. Только и всего ремесла. По веснам на сплав уходит на Чусовую. Ну, там что заработает, то и пропьет. Главная у него ошибка выходит, когда он в Пермь попадет… Тут уж ему лафа, потому как купцы до полусмерти запоят. Так из кабака в кабак и ходит с месяц, поколь всякий образ не потеряет. Значит, пора домой… И удивительные эти самые городские купцы: водкой хоть обливайся, а чтобы настоящего — ну там из одежи что, али деньгами — ни-ни. Конечно, Вася слабый человек и придет с работы в чем ушел.

— Жена у него есть?

— Как же, есть…

— Такая же большая?

— Нет, совсем обыкновенная бабенка.

— А дети?

— Ну, детьми господь миловал… Куда им с детьми? Жена же и кормит Васю, а он только попашет да покосит… Какие уж тут дети.

Весь репертуар жизни богатыря Васи был налицо. Мне было грустно думать, что этой громадной силе не нашлось другого приложения, как пропадать по кабакам и утешать пьяных купцов. И обидно, и жаль, и ничего не поделаешь. Вся беда Васи заключалась в том, что он родился немного поздно, а родись он лет пятьсот назад, — наверное попал бы в цикл былинных богатырей. В самом деле, все эти Ильи Муромцы, Микулы Селяниновичи и остальная богатырская братия кажутся вымыслом народной фантазии и достоянием разных хрестоматий и академических изданий, а тут налицо живой былинный богатырь, которому, как настоящему русскому богатырю, и деваться-то некуда с своей силушкой богатырской. В своем роде тоже лишний человек…

— А отец у него какой из себя?

— Отец и мать обыкновенные, а вот сестра была так дерево деревом, вся в братца родного… Так уж божецкое произволение. Сперва-то Вася жил справно, как следовает хрестьянину, ну, а потом как попал на сплавы да в Пермь, ну и потерял себя. В Питер ведь его возили, да, сказывают, рылом не вышел и спина горбом, — там прямых человеков надобно.

Хорошо, что Балабурда не попал к какому-нибудь антрепренеру, который повез бы этого богатыря по всем европейским городам, как диковинку. Я лично не могу видеть этого живого товара, который выставляется по балаганам и циркам. Пусть уж лучше сидит у себя в Матвеевском кабаке и выжидает проезжающих.

Балабурда явился с водкой, когда самовар был уже на столе. Он с какой-то жадностью выпил первый стакан.

— Ты бы, Вася, дал отдохнуть вину-то, — укоризненно заметил ворчливый старик хозяин. — Все одно, всей водки не перепьешь…

Богатырь только покрутил своей кудрявой русой головой. Эх, дескать, уж что тут говорить!.. В одной рубахе и без шапки он казался еще больше, и жаль, что не было художника, который мог бы его срисовать для какой-нибудь картины из богатырского эпоса. Пока я пил чай, Балабурда успел выпить всю водку и как-то сразу захмелел. Глаза сделались мутные, он весь как-то осунулся и тяжело дышал.

— Ах, ядрена канавушка!.. — бессмысленно повторял он свою поговорку. — Еще бы, барин, а?

— Довольно, Василий…

— И то довольно… Ну ее, эту самую водку! Плевать мне на нее…

— Да тебя, идола, разве напоишь? — ворчал старик. — Другому, правильному человеку, водка впрок, а в тебя как в прорву…

Лошади уже были заложены, и новый ямщик, сын хозяина, лихо выкатил на улицу. Мы вышли. Балабурда, покачиваясь, счел своим долгом проводить меня. Он сильно пошатывался и бормотал что-то бессвязное. Когда я уже сидел в экипаже, подошли двое парней с балалайкой. Завидев пьяного Балабурду, парень с балалайкой заиграл плясовую. Богатырь повел могучими плечами и пустился плясать, грузно притоптывая своими крестьянскими лапотками. На меня эта картина произвела еще более грустное впечатление.