И обещал, что зайдет — проверит, наращиваю я его или нет.
Я начала готовиться к приходу Льва сразу, как пришла из школы! Спрятала с вешалки в шкаф немодную папину шляпу. А книгу, которую написал папа, про борьбу за мир выставила на самое видное место.
Также, чтобы поразить Цуцульковского, я выставила «куриного бога», челюсть древнего осла, глиняного дракона и зуб акулы.
На стол я постелила клеенку в синий, красный и белый цветок. Как все новые клеенки, она испускала ядовитый запах. У меня даже дыханье сперло — то ли от этого запаха, то ли оттого, что в окне я увидела входящего в мой подъезд Льва.
Почему-то он долго не звонил.
А когда позвонил, пролетом ниже — возле мусоропровода — стоял Витя Фанэра. Фанэра глядел исподлобья, жег спички и бросал их на лестничную клетку. Еще там стоял Лопатов.
— Приступим! — с ходу говорит Лев, не взглянув на клеенку и выставленные сокровища. — Реплика!..
— «А вы когда меня полюбили?» — радостно выпалила я.
— Не то, — покачал головой Лев. — Будь сдержанней, Шишкина, в выражении своих чувств. Тогда зритель тебе поверит. Реплика!..
— «А вы когда меня полюбили?» — сдавленно говорю я, хотя все во мне бурлит.
— Не верю! — сказал Лев. — Темпераментней! Больше искренности и непосредственности!
— «А вы когда меня полюбили?!!» — я выпучиваю глаза и напыживаюсь.
— Не гримасничай! — сказал Лев.
— «А вы когда…»
— Слащаво!
— «А вы…»
— Не кричи!
— «А…»
— Громче!
— «А вы когда меня полюбили?..»
— Не забалтывай роль! Не комкай! — Лев стоял спиной к окну.
На улице кто-то свистнул.
— У вас не стреляют в спину? — не оборачиваясь, спросил Цуцульковский.
— Да вроде нет, — говорю я.
Лев помолчал, а потом сказал:
— Ну, так. Я пошел.
Через три минуты в окне я увидела, как Лев вылетел из подъезда. Он летел долго, параллельно земле. За ним вдогонку летел его черный берет.
Потом Лев упал.
Я выбежала на улицу.
Под балконами в разные стороны удирали Фанэра и Лопатов.
Глаз у Льва заплывал, нос был расквашен.
— Они сказали, чтоб я к тебе не шел, — объяснил мне Лев. — А я все равно. А они: «Ну, только выйди!..»
— Что ж ты сразу-то, — говорю, — не сказал! Тебя бы со мной!.. Да тебя бы никто бы!
— Не захотел, — отвечает Лев.
И тут мне стало понятно, какую силу ценил в мужчине Карл Маркс.
Глава 11
ЗА АРАРАТОМ НЕЛЬСОНОВИЧЕМ
Хорошо на улице — дым! Ворона клювом переворачивает картон — ищет, нет ли под ним червяка. На газонах обгорелые стволы новогодних елок. Бумага валяется! Жгут костры! Старушка тащит желтый в красный горох бидон!
Помойки!.. Голуби… Запах отсыревших картофельных очисток!
Дребезжат по тротуару самодельные самокаты, худые собаки носятся оголтелой стаей.
Все, все кругом сегодня облезлое! И весеннее, как старушкин бидон.
А мы, я и Нунка, идем забирать Мариам.
И, конечно, мальчишку, которого Мариам назвала Арарат.
За Араратом Нельсоновичем шли мы с Нункой. Потому что моя мама — на Алтае. Папа — в Ленинграде. Бабушка — до сих пор в Киеве, у бабы Маруси. А тетя Сирануш не пошла в целях конспирации.
Мы несем одеяло! Косынку на голову! Пеленки, распашонки, синие ленты! И в отдельном узелке — платье для Мариам.
Все это втайне от дяди Ованеса дала нам тетя Сирануш.
Да еще юбилейный металлический рубль впридачу. Она велела вручить его медсестре — той, какая отдаст нам Арарата.
«Товарищ! Придержи дверь! Не хлопай!» — прочитали мы на двери дома, в котором тогда, ночью, оставили Мариам.
Ну — что там творилось!
Дедушки!.. Бабушки!.. Толпа отцов!..
Кто-то шепотом переговаривался, а кто-то — от волнения — наоборот!
Один отец в зеленом костюме и в фиолетовом пушистом берете прямо скандал своей маме закатил. Пристал — почему она обмахивается его носовым платком.
— Мои платки, — говорит, — это мои платки! И я не позволю, чтобы кто-то ими обмахивался.
— Но почему? — удивляется его мама.
— Почему-почему? — отвечает фиолетовый берет. — Потому что они мои!
Другой — сидит на клеенчатом диване, химические формулы записывает.
«Н2 — писал он, — СO2»! Зачеркивал, ерошил чуб! А как вывели его жену с ребенком, кинул блокнот — ик ним, зазвенев то ли мелочью, то ли ключами.
— Шишкина! — сказала Нунэ. — Нам нужен кто-то в этом роде!
Я и сама заметила: детей получали отцы.
Одни отцы. А не такие — типа меня или Нунэ.
Самым подходящим мне показался Бандурин Леня. А Нунке — нет. Нунка хотела, чтобы это был армянин.
Я говорю:
— Армянин — большая редкость.
— А твой Леня — не комильфо! — заявляет Нунка.
И я удивилась: так про некоторых людей говорит Цуцульковский.
— Нун, — я спрашиваю. — А «некомильфо» — это что?
— Лопух и брюки пузырями! — объяснила мне Нунка.
Интересно: будь я красавицей, как Нунэ или Лев, — нравились бы мне все — как сейчас! Или бы я тоже всех критиковала?
Думали-думали, ни один «комильфо» на ум не идет.
— Ладно, — говорит Нунка. — Идем искать Бандурина.
Мы разыскали его в школе. В кабинете физики собирался Леня смотреть свой любимый фильм «Драконы острова Комодо».
— Чего это вы с тюками? — спрашивает Леня.
А узнал, какое к нему серьезное предложение, — сразу дал согласие.
— Бабуся в санатории! Делать нечего!.. — сказал он, когда мы вышли из школы. — Пока мамаша с работы не вернется. Она мебель купила. Мне, правда, не очень. Слишком уж мягкая. «Не садись!..», «Испачкаешь!..» Мать у меня, вообще, со вкусом. А ключи отобрала, чтоб я без нее нашу мебель не попортил. «Чувствуй, — говорит, — себя, Леня, облаком, парящим в небе!»
— Как это? — спрашиваю я у Лени.
— Мамаша у меня — йог, — гордо сообщил Леня. — Каждое утро занимается этой… КАКИМУДРОЙ!
— Как это? — говорю я.
— Проснется — и лежит, — солидно объяснил Леня. — То в позе кобры, то в позе крокодила.
…Мы снова оказались среди отцов.
— Кто последний? — спрашивает Леня.
— Держитесь за мной! — отозвался человек во всем черном.
В черной рубашке, такой же костюм с жилетом и в черном галстуке!
— На американского шпиона похож, — подметил Леня.
Со своим шпионским видом «черный» человек списывал «Памятку отцам».
— Девчонки! Цветы! — вскричал вдруг Леня и выбежал на улицу.
Мы с Нункой страшно разволновались, что он уедет сейчас за цветами — на рынок или в теплые края.
Но Леня вернулся, как раз когда появилась Мариам, а Арарат — в одеяле и в бантах — лежал на руках у медсестры.
Не сплоховал Леня!
С желтым букетиком мать-и-мачехи он подошел к Мариам и, пожав ей руку, всучил цветы!
Таким же образом он всучил медсестре рубль, и она — безо всякого отдала ему Арарата.
— Приходите к нам еще, — крикнула медсестра вдогонку.
А перед нами возник фотограф.
До этого момента он стоял в коридоре с фотоаппаратом на шее и с таким унылым лицом, что трудно представить, как в одну секунду можно преобразиться.
Теперь в нем был праздник и ликованье.
— Поздравляю с новорожденным! — он щелкнул вспышкой. — Фотографии получите почтой через три недели!!! — и опять уныло замер в коридоре.
Кряхтит и попискивает Арарат.
С видом парящего в небе облака несет его Леня.
— Девчонки! — говорит Леня и блаженно улыбается. — Я этому фотографу дал адрес своей мамаши.
— Решается моя судьба, — сказал мне Леня Бандурин.
Под дождем в шляпе из кожзаменителя стоял он у школы и грыз морковь.
— Как это? — говорю.
— Я в химкабинете позабыл горелку выключить. На ночь. И меня опять выгоняют с работы.
— Может, обойдется? — говорю я.
— Бабусю жалко, — отвечает Леня. — Она сейчас там. «Не серчайте, — говорит, — Евдокия Васильевна! Это он нескладный — весь в моего покойного папу Пегасия Николаевича. Такой же был завертяй, царствие ему небесное!..»
— Бабуся, — добавил Леня, — до сих пор матери простить не может. Хотела, чтоб меня в честь него Пегасием назвали.
— А сам-то ты чего хочешь? — говорю я. — Чтоб выгнали? Или чтобы нет?
— Чтоб выгнали, — отвечает Леня, — тогда я учиться буду — на циркача.
— Ого! — говорю я.
У Лени всегда были задатки: он здорово ходит на руках и запросто чешет ногой за ухом!
— ЧТО ЖЕ ТАКОЕ ЕСТЬ ЖИЗНЬ?? — вчера с балкона третьего этажа воскликнул дядя Миша Айзберг. — Планеты как-то живут, развиваются. И нигде нет такого безобразия, как у нас.
Он имел в виду Валерку Лопатова, чтобы тот музыку сделал потише. А если говорить вообще, то мне как раз это «безобразие» очень нравится.
