Потом мы перепеленали Рудка в сухую пеленку. Не в чистую. Чистых не оказалось. Но хоть в сухую. Он сразу уснул и стал еще красивее. На полу валялась женская нижняя юбка. Роскошная, широкая, сплошные кружева. А я назло наступила на нее. Спросила Соню, любит ли она маму.
— Ага, — кивнула девочка, — когда мама приходит, она приносит мне кофетки.
Она так и сказала — «кофетки», хотя вообще-то выговаривает слова правильно. Я немножко струсила:
— А когда она придет?
— Да потом, — сказала Сонечка. — А дядя принесет мне куколку.
— Какой дядя? Может быть, папа?
— Нет. Тот дядя, он пришел, а потом ушел.
— Когда?
— Ну, тогда.
Не стоило расспрашивать. Сонечка не различала времени. Ни годы, ни дни, ни вчера, ни завтра. Но дядю от отца она, конечно, отличит. Мало двух извергов, еще третий суется, приманивает ребенка куколками!
— Ой, — всплеснула вдруг Сонечка своими маленькими ручонками и подняла с полу нижнюю юбку, — что мама забыла! Наверно, ищет и не найдет…
Сонечкины глазки совсем округлились от страха, и если бы в эту минуту пришла ее мать, я бы ударила ее и выдрала бы ей все волосы, так я рассвирепела от жалости. Я незаметно отобрала у Сонечки эту гадкую, гнусную нижнюю юбку, чтобы она ее больше не касалась. Потом я сбросила со стула женский пояс и чулки, пинком отшвырнула туфли на шпилечках с усеченным носком, села, взяла Сонечку на руки и начала рассказывать ей сказку.
Сначала она обнимала меня за шею, потом встала на коленки, схватила меня за руки и, не отрываясь, смотрела на мои губы. Она так все переживала, что я выпустила то место, где волк съел бабушку. А выпустив это, почему-то приплела еще семерых козлят, но там опять был волк, и я перескочила на пряничный домик. В конце концов я смешала все сказки, но девочка ничего не заметила, и я вдруг поняла, что она никогда не слышала ни одной сказки. Мамочки, я думала, что с ума сойду, так это на меня подействовало. Я просто онемела.
Но Сонечка все стояла на коленях, все ждала затаив дыхание, и это было хуже всего.
— Еще, — сказала она наконец.
С огромным трудом я выдавила из себя:
— Вот и сказке конец, а на вербе — венец.
— Что такое «навербе»?
— Не навербе. Верба — это такое дерево, я тебе его покажу в парке.
— Что это — «впарке»?
— Парк — это большой сад.
— А козленок тоже сад? Или дерево?
— Нет, козленок — это животное. Он такой маленький, беленький и все время скачет, понимаешь?
— Да, потому что он резиновый? Как мячик?
— Нет, он живой. Знаешь что, я покажу его тебе на картинке, хорошо?
— Хорошо. Ну показывай.
Я обвела глазами весь этот беспорядок. Так я и думала!
В жизни не купили детям ни одной книжки, ни одной сказки им не рассказали, изверги, гнусные, отвратительные!
Звонок. Я так и подскочила. Но это были не они, это Петер пришел из школы. Он сейчас же вынул из портфеля тетрадь и показал мне «отлично» по арифметике. Показал и другие тетрадки. Вот с письмом у него было хуже. Буквы валились то на нос, то на спину.
В спальне заплакал Рудко. Мы побежали к нему. Я его перепеленала, а Петер пошел подогревать манную кашку. Сам зажег газ! Когда он снимал кастрюльку с конфорки, чтоб перелить в бутылочку, загорелась тряпка! Я ужаснулась, но он ловко погасил огонь рукой. Мы нашли соску, я вымыла ее, и мы стали кормить Рудка. Он сосал так, что весь обливался. Отличный паренек!
— А вы что будете есть? — спохватилась я, глядя, как Рудко, наевшись, блаженно сопит.
— Хлеб с салом, — сказала Сонечка.
— Чего зря болтаешь, — покраснел Петер. — Отец нам носит в судках обед. Из ресторана, где он работает.
Дай-то бог! Но тут меня осенило: раз Петер вернулся из школы, значит сейчас уже одиннадцать! Попадет мне от бабушки, если она вернулась и ищет меня.
— Пока, дети, — сказала я нарочно весело, — я пошла.
Сонечка уцепилась за меня и отпустила тогда лишь, когда я пообещала прийти завтра и показать козленка. Если не найду картинку, сама нарисую. И я не знаю, выйдет ли это «завтра» в самом деле завтра или только послезавтра. Все зависит от того, пойдет бабушка за покупками или нет. А для Сонечки это неважно, она в днях не разбирается.
Сонечка отпустила меня, я вышла — и чуть не упала в обморок: дверь в нашу квартиру открыта, как я оставила, чтобы улизнуть, если от соседей в мою сторону подует неблагоприятный ветер… Хорошее дело — мало ли кто мог залезть к нам!.. Но потом я обрадовалась: значит, бабушки еще нет дома!
И тут я услышала, как она пыхтит, взбираясь по лестнице. Я сбежала на первый этаж, взяла у нее сумки и, чтобы замести следы, принялась упрекать ее:
— Где ты была так долго? Я целый час выглядываю тебя, а ты все не идешь. Принесла рокфор? (Это такой сыр.)
Бабушка загадочно улыбнулась, а это значило, что она принесла и кое-что другое. Взглядом знатока я определила, что в прихожей все на своих местах. Даже мое зимнее пальто не украли. А могли бы.
Сегодня целый день мама была дома и, кроме того, шел снег. Две вещи, которые я люблю больше всего. Я представляю себе триста шестьдесят дней на льдине и длинные тени севера. Тогда я взяла читать «Зов природы». Это о собаке, она тоже была больная, но не позволила другой собаке тащить за нее упряжку и тащила сама, пока не сдохла. Я всегда очень ее жалею, но и завидую, что у нее был такой характер. У меня вот нет характера. Я только и жду какой-нибудь болезни, чтобы сидеть дома, а не в школе. Правда, если бы я жила на севере, я тоже не хотела бы болеть. А если бы та собака ходила в нашу школу, она бы думала иначе и тоже была бы не такой честной. Прицепилась бы к ней Антония — небось тоже вместо географии согласилась бы хоть на пять уколов! Антония способна отравить мне даже болезнь. Как представлю ее себе, радости как не бывало, и сажусь за географию. Читаю даже вперед. И все равно нет никакой уверенности, потому что она несправедлива и коварна. Честное слово! Например, письменные работы нам не показывает, только читает отметки. Кинцелке, конечно, «отлично», потому что ее мама училась вместе с Антонией. А я схватила тройку и не знаю за что. У меня наверняка все было правильно.
За что она меня невзлюбила? Когда она в первый раз пришла к нам в класс, на ней было зеленое платье, стянутое на животе в узел с бантом. А вместо бровей над носом у нее были две большие черные точки, от которых почти до ушей тянулись тонкие полосочки. Остальное все было выщипано. Она, бедняжка, маленькая и толстая, и мы не виноваты, что она похожа на лягушку. Я, например, люблю древесниц, да и жаб тоже. Мы немного посмеялись, но все-таки не очень неприлично. А она сразу на меня: как моя фамилия, и увековечила меня в классном журнале. Выместила на мне злость и других уже не трогала. Мама говорит, что это ее не удивляет.
Ладно, только это еще не конец. Когда я находилась в состоянии глубочайшего расстройства, она вдруг вызывает меня. Да как: «К доске, барышня!» Обычно-то мы отвечаем с мест.
Ева говорила, я была красная, как помидор. Антония смерила меня таким взглядом, что у меня коленки задрожали. И пожалела, что я уже не тот курдюк с салом, каким была в третьем классе, когда вернулась с Татр после туберкулеза. Теперь я стройная и высокая, почти как мама. Однако и не такая уж жердь. Именно поэтому вижу — дело плохо. Антония бац мне по голове вопросом. А я знала ответ, но не решалась рта раскрыть, думаю, еще реветь начну; ну и молчу. Но тут взор мой уловил злорадную ухмылочку Антонии, и внутреннее давление во мне до того поднялось, что прорвало тонкую оболочку, и я взорвалась, как мексиканский вулкан Попокатепетль:
— Не думала я, товарищ учительница, что вы такая, да еще вызовете меня (!), когда я и так лежу на обеих лопатках (!!). Меня не каждый день записывают в классный журнал, я еще не привыкла к этому, и, конечно, я расстроена и не могу отвечать, хотя и знаю ответ!
Боже мой! Со страху я просто увяла, как тюльпан, и заревела — без носового платка! Но, между прочим, насчет классного журнала была чистая правда, это меня первый раз в жизни записали.
Антония открыла рот, и похоже было, что она мне влепит пощечину. Но она встала, отошла к окну, чтоб не сорваться, и сказала:
— Видали! Еще мученицу из себя корчит! Садись. Садись с глаз долой.
Тут зазвенел звонок. Ребята говорили, это был спектакль хоть куда, как я на нее кричала. Да, но на уроке черчения это здорово начало меня мучить. Я едва дождалась переменки, пошла к Антонии и извинилась.
— Хорошо, — сказала она ледяным тоном, — отметку я тебе не поставила.
Больше ни слова. И вот с тех пор она ко мне цепляется. Сначала я от этого даже по ночам просыпалась и не могла уснуть. Я доверилась маме, но она мне ничего другого посоветовать не могла, кроме: учись. Из кожи я вылезть не могу, факт, да если б и вылезла, все равно не поможет. Так пусть Антония радуется, а я плюю на нее с высокой колокольни. Но боюсь я ее страшно.
