Через некоторое время я сказал:
— А если она придет раньше?
— Предложу ей чашку чаю. А потом обед.
— А если она задержится?
— Оставим ужинать. Вероня достала копчушек.
— Возьми мою черешню. Все равно я ее не люблю.
— Надо есть фрукты… Мы купим еще.
— Мама, — сказал я, — а ты наденешь серый костюм?
Мать как-то странно посмотрела на меня:
— Надену, если хочешь.
— Ну, тогда хорошо… — И я сразу заснул.
Конечно, все это сошло мне с рук только потому, что я перенес тяжелую болезнь. Но в роковую пятницу мама находилась на точке кипения и только чудом не «убежала». Я загонял всех. Мне требовался отцовский плед вместо моего ватного одеяла, и другие подушки, и чистые наволочки. Снизу был позван полотер-любитель Митрич для освежения воском паркета. Вероня, вооруженная щеткой на длинной ручке, снимала паутину с потолка и люстры. Моего шелудивого пса Джека, несмотря на отчаянное сопротивление, вымыли и расчесали. Оскорбленный, подавленный, розово-белый — кожа просвечивала сквозь редкую шерсть, он угрюмо залег в углу, положив морду на передние лапы, — поза, унаследованная от далеких породистых предков.
Среди дня как снег на голову явилась мамина приятельница Раечка, черноглазая, томная, рассеянная и въедливая. Она курила длинные папиросы, обсыпая все вокруг себя пеплом, смеялась тихим, долгим, многозначительным смехом, называла маму Ксёной и говорила только о мужчинах. Я пришел в отчаяние. Нельзя было представить более неудачного сочетания, чем эта томная распустеха и величественная Мария Владимировна.
— Ксёна, — донеслось ко мне из темной комнаты, — у вас пекут пирожки, я останусь обедать. Ты не хочешь позвать Али?
— Мама! — крикнул я своим шатким после болезни голосом.
Мать встревоженно вошла.
— Неужели Раечка останется у нас?
— А почему ей нельзя остаться? — удивилась мать.
— Но ведь придет Мария Владимировна!
— Ну и что же? Раечка — моя гимназическая подруга.
— Ты же сама говорила, что ее выгнали из третьего класса. Ну, мама, зачем она сегодня? Ты разве сама не понимаешь?
— Не понимаю! — запальчиво сказала мать, хотя в глубине души отлично понимала. — В конце концов, это моя старая приятельница.
— И Али — твой старый приятель?
— Никакого Али не будет.
— Пусть и Раечки не будет. Прошу тебя!
— Может быть, для твоих гостей и я недостаточно хороша? — с ненатуральной горечью сказала мать.
— Зачем ты?.. Конечно, хороша. Только причешись. И ты обещала надеть серый костюм.
Мать начала покусывать губы — плохой признак. Но болезнь вновь защитила меня. Мать сказала мягко:
— Раечка уйдет, не беспокойся. Все будет хорошо, ручаюсь тебе…
…Я находился в чистой, прибранной комнате, увешанной нарядными географическими картами, солнце ломило в окна и ярко отблескивало в натертом паркете. Под клетчатым шотландским пледом я лежал намытый, причесанный и даже надушенный. Сбоку меня морально подпирали Шекспир, «Охотники за микробами» и учебник английского языка, со стены улыбалось доброе зверье, а континенты своими неизменными очертаниями утверждали незыблемость миропорядка, я мог радостно думать о предстоящей встрече.
В близости прихода Марии Владимировны я внутренне собрался, слившись со своей взволнованностью и обретя в этом странный покой высшего напряжения. Я был весь заполнен своим сердцем, и в нем, а не извне свершилось явление Марии Владимировны.
— Ну вот, я пришла. Здравствуй. Что же ты так напугал нас всех?.. Весь класс и меня, конечно, да ты и сам это понимаешь. Я всегда удивлялась, что ты так много знаешь. Ты понял даже мою несправедливость. Я испытывала тебя, и ты выдержал… Ты заболел нарочно, чтоб я могла прийти к тебе? Я ведь никогда не хожу на дом к ученикам… Какие у тебе прекрасные карты! Я повешу у себя такие же и буду знать все города, и всех зверей, и все полезные ископаемые… Ах какие у тебя книги! Ты такой серьезный! У меня не хватает времени, чтоб все знать, но это не такая уж беда, правда?.. Хочешь, я положу тебе руку на лоб?..
Она положила мне на лоб свою прохладную, легкую, твердую руку, я заплакал от счастья и проснулся.
Был день, и солнце, и пустота комнаты, и мой короткий сон лишь немного приблизил час прихода Марии Владимировны. На несколько минут, удивительно долгих и емких, я уже в яви переживал очарование нашей встречи, слышал отзвук ее голоса, ощущал прохладную руку на лбу. Затем видение погасло, и я вновь погрузился в тревогу и надежду ожидания…
Это только во сне она могла говорить одна, как шекспировские герои. В жизни люди говорят по очереди. О чем буду говорить я? Наверное, ей будет интересно услышать про мою болезнь: беспамятство, черные камни, щенки, жизнь на потолке… Только бы не проговориться, что я заболел после поездки в Измайлово, надо будет и маму предупредить. Я простудился раньше и поехал в Измайлово уже больным. Я чувствовал ломоту еще в трамвае и потом все время был какой-то недоваренный. Меня продуло в Абрикосовском саду, где мы играли в футбол, вспотели, а потом поднялся сильный ветер, нагнавший первую в этом году грозу.
— Мама! — позвал я.
— Ну, что тебе? — спросила мать, входя и одергивая на себе серый, недавно сшитый костюм.
— Ой как хорошо! Тебе удивительно идет!.. Знаешь, мама, я понял, когда заболел.
— Когда вас таскали в Измайлово.
— Вот и нет! Раньше. В Абрикосовском саду.
— Не выдумывай!
— Честное слово! Я был весь потный, и тут этот жуткий ветер. А потом гроза, помнишь?
— Не сочиняй! Ты пришел до грозы.
— Конечно! Но уже простуженный. Меня всю ночь ломало.
— Зачем же ты поехал в Измайлово?
Клюнуло!
— Не надо мне было ехать! — сказал я сокрушенно. — Простить себе не могу!..
— Какой ты неосторожный…
Все: мать уверовала, что в Измайлово я поехал уже больным.
Мама ушла в темную комнату, оттуда свежо и крепко запахло духами, и это было как предвестие Марии Владимировны.
Вскоре она начала появляться — большой крахмальной скатертью, столовым серебром, извлекавшимся на свет Божий лишь в самых торжественных случаях, посудой, прибывшей из кухни на подносе, белейшим Верониным фартуком…
На крыше возникли голубятники, и мама по моей просьбе задернула шторы. Мягкий полумрак наполнил комнату, словно долгий майский день внезапно склонился в сумерки. В щель между шторами проник широкий и плоский, как бритвенное лезвие, луч и уперся в противоположную стену. По нему вверх-вниз заскользила радужная поперечная полоска.
Я закрыл глаза, решив открыть их не раньше, чем в этом луче возникнет Мария Владимировна.
— Ну, здравствуй, — скажет она.
Мне вдруг захотелось отодвинуть миг ее появления, уже заложенный в ячейку близкого будущего. Ведь, едва свершившись, этот миг тут же станет прошлым. Конечно, твое прошлое всегда с тобой: Акуловский сад, Уча, вспышки молний в стеклянном шаре над клумбой, «бабушка в окошке» и тяжесть биты в руке, девочка Ляля, поедающая шоколад, сатанинское обаяние Кольки Глушаева, но было бы куда лучше, если б все это мне еще предстояло.
«Помедлите, — просил я Марию Владимировну, — помедлите еще немного. У меня есть силы ждать, а когда их не станет, вы придете…»
Позже, когда луч, все смещавшийся в сторону двери, уже не пересекал комнату, оставшись мазком на подоконнике, я попросил маму раздвинуть шторы. За окном было еще много света и синевы, но я не дал себя обмануть. Голубятники покинули крыши, значит, настал прозрачный майский вечер.
— Мама, — сказал я, — ты точно уговорилась с Марией Владимировной?
— Ну, конечно, я уж тебе говорила.
— Но ведь не обязательно к обеду?
— Н-нет, но я так ее поняла.
— А может, она придет вечером?
— Перестань! — сказала мать. — Придет твоя Мария Владимировна. Не станет же она обманывать больного.
— А можно не убирать со стола? Пусть у нас будет ужин… И если хочешь, позови кого-нибудь. Только не Раечку. Позови художника, которого укусил Джек.
— Да мне никто не нужен, — сказала мать. — Есть хочется.
— А ты поешь… немного. А потом поужинаешь. Только ты не переодевайся, ладно?.. Мария Владимировна придет. Я ведь правда очень сильно болел. Митя Гребенников говорит, что я чуть не умер.
— Дурак он, твой Митя.
— Нет, он очень самобытный. — Мне вспомнилось, что так говорила Раечка о своем Али, когда его тоже называли дураком. — Все равно я очень тяжело болел и сейчас еще не выздоровел.
Много позже, когда за окнами еще брезжил свет, а в комнате стало совсем темно и мама зажгла настольную лампу, я сказал:
— Мама, а можно не снимать карты?
— О чем ты?
— Ну о картах! Не снимайте их, пока я не встану. А клопов мы потом выведем.
— Ты столько собираешься ее ждать? — грустно спросила мать.
