А деревья редко говорят, в основном молчат и поддакивают. Или дремлют, шурша листвой. Гертруда, правда, у нас во дворе иногда высказывает мне разные замечания, но она исключение. Скучно одной стоять среди домов, вот и болтает.
Сегодня после всей этой истории со Степой и шарфом я решила ехать в парк. Закинула сумку домой, переоделась в джинсы. Пока спускала со второго этажа велосипед, чуть не столкнула Арсения, Кириного лучшего ученика. Тот поднимался по лестнице и, как всегда, о чем-то размышлял. Наверное, о том, как достать дно клавиши.
Арсению десять лет, он длинный и тощий, будто ничего не ест, кроме Кириных карамелек.
— Осторожно, — сказала я ему, когда колесо почти уткнулось в его папку с нотами.
— А, привет, — сверкнул он мне своими очками и снова впал в задумчивость.
Готова поспорить, что он тут же забыл обо мне и моем велосипеде. Это все потому, что у него талант, — а талант, как говорит Кира, требует отрешенности.
В общем, доехала я до своей поляны, а там — невозможная красота. Три яблони-ранетки застыли на фоне сосен. Кажется, что их кто-то нарисовал здесь по ошибке, случайно, а потом оставил. Я аккуратно кладу велик на землю и устраиваюсь на большом пне под одним из деревьев. Над головой и под ногами шуршат листья, а я сижу и думаю про сегодняшний день.
Странно, я совсем не обижаюсь на Степу Ясно же, что он старался всех развеселить. Просто иногда получается не так, как хочешь, а совсем наоборот. Вика сейчас танцует танго в хореографической студии, а Степа ждет ее у входа, пинает листья и, конечно, совсем обо мне не думает. А я сижу и, как дура, о нем думаю. Вот зачем все так устроено? Почему выходит, что мне нравится Степа, а Степе нравится Вика? Это же несправедливо и запутанно! Тогда нужно сделать все по-другому: раз Степе нравится Вика, значит, мне должен нравиться кто-то другой, тот, кому нравлюсь я. Например, Толя Марков из 10-го «Б».
Я поднимаю сухой лист, смотрю сквозь него на солнце и изо всех сил стараюсь, чтобы Степа мне разонравился, а Толя, наоборот, понравился. Ничего не получается, только еще хуже на душе. Интересно, а Кира проявляла силу воли, чтобы разлюбить своего скрипача? У нее, конечно, все сложнее и больше, но все-таки…
Я встаю, начинаю ходить по поляне, заныривая кроссовками в толстый слой осенней листвы, и вспоминаю Старика. Вот кто бы мне точно помог. Старик, который все знает.
Дело в том, что прошлым летом я работала в библиотеке для слепых. Переносила стопки с полок и обратно, читала вслух книги и журналы, в основном бабушкам и дедушкам. Молодых тоже приводили, но они обычно читали сами. Открывали толстые книги с точками вместо букв и водили по странице пальцем. Шрифт Брайля — так это называется. Одна выпуклая точка — «А», две точки, одна под другой, — «Б», три треугольником — «О» или «Э», смотря в какую сторону. И так весь алфавит. Если ничего не видишь, шрифт надо знать обязательно, без него никуда.
В библиотеке я со многими подружилась. Света даже подарила мне на прощание платок своей бабушки.
— Для твоего музея, — протянула она бумажный сверток. — Мама говорит, он синий с красными разводами.
— Красиво…
Света никогда не видела красного и синего. Она родилась слепой и знает только, как выглядит черный. Однажды она дала мне свой прибор для письма с грифелем, чтобы я попробовала выдавить между пластинками какое-нибудь слово. Писать нужно справа налево, потому что потом лист переворачивают и уже слева направо трогают пальцами выпуклые точки. Я написала «яблоко». А Света выдавила «Лина» и «небо».
Когда до закрытия библиотеки оставалось полчаса, я садилась и слушала аудиокниги — Гарри Поттера, детективы Акунина, легенды Толкиена. И вот однажды Старик, которого все так и называли — Стариком, — велел мне поставить диск с книгой «Чайка по имени Джонатан Ливингстон». Я включила, и всю неделю по вечерам мы сидели вместе и слушали. Молчали.
— Кем хочешь стать? — спросил меня Старик, когда мы дослушали книгу.
— Не знаю пока. Коллекционером, наверное. Буду вещи интересные собирать. Музей открою.
— Хорошо бы еще людей интересных собрать. Это посложнее будет, — сказал он.
Старик всю жизнь проработал учителем в интернате для незрячих. Когда он входил в читальный зал, все замолкали. Библиотекарши часто с ним советовались по сложным жизненным вопросам. Он смотрел куда-то сквозь свои черные очки, внимательно слушал и коротко что-то говорил. Он вообще любил все короткое и ясное, наверное, поэтому и подарил мне маленькую темно-зеленую книжку Басё.
— Японский поэт. Самый мудрый из всех. Читай, когда на душе скверно, — так сказал мне Старик на прощание.
А сегодня как раз скверно, поэтому, приехав домой, я прежде всего схватила с полки темно-зеленую книжку и заперлась с ней в кладовке. Открыла наугад. Сто двадцать третья страница. Читаю сверху:
Все волнения, всю печаль
Своего смятенного сердца
Гибкой иве отдай.
— Лина, может, ты выйдешь наконец из кладовки? Я не видела тебя с утра!
— Выхожу! — Захлопываю Басё и кладу его на перчатки. Пусть только попробуют возмутиться — сразу отправлю в большой мешок со старыми тряпками.
Глава восьмая. Варенье из ранеток
Сегодня суббота. Варили с Кирой варенье из ранеток. Я привезла из парка полные карманы и капюшон. Привычка класть что-нибудь в капюшон — желуди, листья, красивые камушки. Так вот, пока я вспоминала про Старика и японского поэта, нашла ветку с мятными ранетками, янтарными, почти прозрачными. Как будто их сделали из меда и заморозили. Кладешь одну такую на язык и прижимаешь к нёбу — вся янтарная мякоть расползается по рту, даже жевать не надо.
В общем, я наелась мятных ранеток, а твердые привезла Кире. Мы долго думали, резать их или варить так, целыми. Решили все-таки целыми, с хвостиками. Брали ранетки, аккуратно протыкали зубочистками и складывали в большой железный таз. Получилось много маленьких красных горошин с хвостиками.
— Яблоки для кукол, — сказала я.
— Точно, — согласилась Кира.
Из вчерашней истории со Степой, шарфом и Марковым она ухватилась только за Грибоедова.
— А ты знаешь, что у него есть два чудесных вальса?
— Нет, я только знаю, что он был масоном и дипломатом. — И еще громче стала мешать ложкой в тазу.
— Сейчас я поставлю, ты должна это слышать! — кричит мне Кира уже из комнаты.
Я слегка на нее обиделась: из всего, что я с такими подробностями выболтала, заинтересоваться лишь Грибоедовым и его вальсом! А потом звучит грустная фортепианная музыка, все начинает кружиться, и Кира рассказывает мне о Нине Чавчавадзе, Черной розе Тифлиса.
Оказывается, Грибоедов женился на Нине, когда ей было столько же, сколько мне сейчас, — пятнадцать!.. Через несколько месяцев после венчания его убили в Персии, а она больше никогда не вышла замуж.
— Разве так бывает? — спрашиваю я.
— Все бывает, если любишь по-настоящему.
— А у вас со скрипачом — по-настоящему?
Кира молчит, накладывает в вазочку тягучее варенье с разбухшими ранетками, и я больше ни о чем не спрашиваю.
Дома никого, мама снова допоздна у художника. Я смотрю в окошко на Гертруду с протянутыми вверх ветками и о Степе почти не думаю. Перед сном забираюсь на кровать с ноутбуком и набираю в поисковике «Нина Чавчавадзе». Выскакивают картинки с серьезной черноволосой девушкой. Грузинская княжна печально смотрит на меня с монитора и укоризненно говорит: «Ну, как же так. Грибоедов, великий русский писатель, автор двух вальсов, а ты запомнила только про масона и дипломата!..» «Ладно, ладно, не сердись, — оправдываюсь я, — конечно, великий. И про масона — это я слишком. Просто вчера был такой день». Княжна молчит, а у меня слипаются глаза. И даже когда я одним ухом слышу, как мамин ключ поворачивается в замке, сил встать уже нет.
Глава девятая. Воскресный обед
По воскресеньям я обедаю у отца. Он живет в соседнем доме, но встречаемся мы только в выходной. Так уж случилось, что, когда я пошла в первый класс, родители развелись. Не ссорились, не кричали друг на друга, а раз — и развелись. Так бывает. Просто сначала люди хотят жить вместе, а потом уже не хотят. И нечего здесь трагедию разводить.
Отец преподает в университете зарубежную литературу. Он у меня профессор. С мамой они познакомились на втором курсе. Однажды я от безделья раскрыла толстый «Справочник корректора» и наткнулась на фотографию: молодой папа, с огромной смешной челкой, в футболке и шортах, лежит на траве с открытой книгой в руках. Это его обычное состояние.
На пятнадцатилетие он подарил мне книжку с лисьим названием «Улисс».
— Это про что? — спрашиваю.
— Про один день Леопольда Блума, — отвечает отец.
— Такая толстая книжка — про один день?!
