Уже сильно смеркалось. Ещё немного, и звёзды высыплют над лесом. Тогда уж совсем конец — ночь!
И тут неожиданно они вышли на поляну. Сразу лес расступился. Они чуть ли не побежали, словно дорога резко прыгнула под горку… И остановились у самого края. Это была как бы маленькая страна пеньков. Ни одного дерева. Даже ни кустика. Только пни!
Семьянин отпустил Маринкину руку, прошёл по поляне вперёд, потом влево, вправо, вернулся:
— Ты чего стоишь? Садись, Марин… Вон сколько… стульев.
Маринка села на пенёк. И тут же почувствовала, что приклеилась к смоле. И Семьянин это каким-то образом понял:
— Да сиди-сиди, ерунда. Они старые уже, джинсы.
И тоже сел.
— А дальше? — спросила Маринка. — Мы пойдём?
— Не, Марин. — Он старался говорить как можно аккуратнее. — Мы здесь побудем. Дорога, понимаешь, я посмотрел… а её нету — она просто сюда вела.
— Как же… мы здесь побудем?
— Переночуем… Только ты не бойся! Вон какой стожище, видала?
Посреди поляны действительно громоздился высокий пузатый стог.
— Сено, понимаешь ты, — объяснил Семьянин. — Закопаемся — и тепло.
Стараясь быть деловитым, он поднялся, стал ходить по поляне, словно ничего ужасного не происходило. Зачем-то несколько раз наклонился. Маринка сидела приклеенная к пеньку, словно какая-то муха… Приклеенная ко всему этому лесу! И думала она только об одном — лишь бы не разреветься. Но знала: слёзы её совсем рядом… окружили глаза. Как тьма — настоящая, густая! — окружила эту поляну, тускло освещённую куском неба, что висел наверху.
Маринка запрокинула лицо. Был у неё такой способ в детстве: чтобы не заплакать, она поднимала лицо, и слёзы оставались в глазах, никуда не вытекали… Она увидела небо, то самое пепельное небо, что кое-как освещало поляну. На нём уже проступило много звёзд. И это значило, что теперь — под звёздами, в чёрном лесу — им никак не пробраться к выходу. Маринка с силой вдавила ладонь в острый край пенька и так сидела — чтоб не очень себя жалеть.
Она узнала звёзды.
Это были те же самые звёзды, которые можно увидеть каждый вечер с их балкона. Наверное, на них смотрела сейчас и Маринкина мама, ожидая, когда же наконец под аркой мелькнёт знакомый свитерок…
И тут Маринка уж больше не могла сдержаться, из глаз её, словно из переполненных блюдец, закапали крупные слёзы.
В обнимку с какими-то ветками, не то сучьями подошёл Семьянин и остановился перед Маринкой, не решаясь свалить поклажу на землю.
Маринка сунула руку в карман, совершенно забыв, что это карман чужих штанов. Вынула платок, посморкалась. И тут сообразила, чей это платок, и заметила, что он довольно чистый — для мальчишки, конечно. Ей стало стыдно и смешно. Семьянин всё стоял, обнявши свои ветки.
— Ну чего ты держишь-то их? Клади.
Семьянин свалил ветки прямо у Маринкиных ног.
— Сейчас костёрчик заделаем. Точно, Марин? — сказал он голосом, каким по радио обычно приглашают на зарядку. Потом достал коробок, зачем-то чиркнул спичку, поднял её над головой… Тут же оба они поняли, что это сейчас единственный огонёк на всей тёмной поляне, среди всего бесконечного леса.
Спичка догорела почти до самого донышка. Семьянин быстро бросил её, наступил на то место ногой. И сразу вдруг стало так темно, так темно и тихо…
— Сейчас костёр распалим… Точно, Марин? — шёпотом сказал он.
— Не надо костёр! — также шёпотом отвечала Маринка.
Ей представилось, как вся темнота и все страхи этого громадного леса сбегутся и станут вокруг их костра невидимым кольцом. И особенно много будет стоять их у неё за спиной.
— Нам чего, без костра плохо?..
И он кивнул в ответ.
Сколько-то времени они просидели молча и неподвижно: Маринка — приклеенная к своему пеньку, Семьянин — на куче хвороста. А сколько так прошло — неизвестно. В ночном бесконечном лесу время не угадаешь. Но постепенно они поняли, что и среди темноты всё-таки не так уж темно. Им смутно видна стала их поляна, бледные лысины пеньков, стены леса вокруг, которые все были обмазаны чернотой.
И оказалось не так уж страшно — надо только громко не говорить…
— Ты есть хочешь? — шёпотом спросил Семьянин.
И вдруг Маринка сообразила, как его зовут на самом деле — Гена.
— А у тебя разве чего-нибудь есть? — спросила она и вспомнила его кулёк.
— У меня есть знаешь что… хлеб и вода.
— Из речки, что ли?
— Нет, во фляге.
— В какой фляге?
— В простой полиэтиленовой фляге.
Маринка взяла из его рук плоскую белую бутылочку. Она была чуть тепловатой оттого, что лежала у него в куртке. Сквозь ночной мрак Маринка не могла разглядеть его лица: что же это за непонятный такой человек?
— А ты… А зачем у тебя всё есть? Вторые штаны, спички, вода… Вот, например, флягу ты взял зачем?
— Ну как, Марин… Видишь вот — пригодилась.
— А если б не пригодилась?
— Приехал бы домой да вылил.
— А хлеб?
— А он же всё равно с обеда пропадал.
— Почему пропадал? Его птицам хотели отдать.
— Он тебе оказался нужен!
— Ты чего, всегда такой… осторожный?
Семьянин долго молчал.
— Я ж тебя не заставляю, правда?.. Не хочешь — не ешь!
Теперь они оба молчали, сердитые друг на друга. Звёзды по-осеннему ярко светили над ними и перемигивались. До чего ж это было глупое для ссоры место — ночной лес!
И когда Семьянин снова протянул Маринке хлеб и флягу, она взяла. Правда, всё-таки подумала: «Как в карцере!» Но тут же стала есть, отхлебнула из фляги.
Вода была чистая и чуть-чуть пахла водопроводом… домом. Маринка отпила ещё, посмотрела на Семьянина. Он тоже ел хлеб. Маринка протянула ему флягу. Так они ели, передавая фляжку друг другу. И это было даже немного похоже на какую-то игру. Наконец Маринка съела свой ломоть, всё до крошки.
— Будешь ещё? — спросил Семьянин.
— А тебе?
Он отломал немного, остальное протянул Маринке. Это была горбушка. Где-то, в какой-то книге, она читала, что горбушки особенно вкусны. Она-то лично хлеб не любила, почти не ела его. Потому что хлеб — мучное, а ей поправляться ни к чему.
Сейчас она вспоминала это как бы со стороны, как бы не про себя. Хлеб был чуть присохший, но откусывался и жевался легко. И если б нашлось ещё кусочка два, Маринка бы их очень даже съела. Однако больше хлеба не было.
Она протянула Семьянину флягу — там ещё плескалось что-то на донышке.
— Не надо, Марин. Допивай.
Словно речь шла не о воде, а о чём-то более важном. Но сейчас и вода была важна для них. Маринка помедлила секунду — Семьянин решительно замотал головой.
И она допила последний, чуть-чуть пахнущий домашним глоточек. Услышала, как он пробежал вниз, в живот.
И почти сразу же после этого поняла, что замёрзла. Конечно, когда холодное ешь… Она невольно сжалась, нос уткнула в коленки.
— На, Марин… Да бери, пока тёпленькая!
Она почти не сопротивлялась, когда он осторожно положил ей на плечи свою куртку и стал застёгивать. Куртка, конечно, оказалась ей велика. Но сейчас это было даже лучше — теплее, больше места, куда спрятаться. А в темноте всё равно не видно. Она подняла воротник, закуталась в куртку, как в шубу. Она бы сейчас и от шапки не отказалась. Но шапки не было даже у запасливого Семьянина.
— Пойдём спать, Марин.
Опять ей представилась вся невероятность их положения. Мама, ванна, электрический свет, утреннее какао — это всё было в пятидесяти минутах езды на электричке. А на самолёте так вообще, наверное, две секунды лететь. Как быстро, оказывается, человек ко всему привыкает. Сейчас она будет спать в сене. Даже туристы — а она никогда не была туристкой — и то спят в палатках. А она будет в сене. Как древние, что ли?.. Или как пастухи в ночном… Нет, в ночном — это когда лошадей пасут…
Они подошли к стогу, и Маринка потрогала его. Сено было и колючее и мягкое одновременно. И шуршало под рукой.
Семьянин разбежался, подпрыгнул и быстро вскарабкался на стог. Сверху, почти невесомо, на Маринку упал клок сена. Она мотнула головой и улыбнулась сама себе: «Как лошадь в зоопарке!» Сено бесшумно свалилось к её ногам.
Она стояла под стогом и ждала, и слушала, как он там шуршит наверху. Ей было почти совсем не страшно, а только как-то странно — стоять и ждать его.
— Эй!
— Сейчас, Марин! — Сразу зашуршало сильнее. — Ты теперь знаешь чего — ты разбегись, подпрыгни и руки протягивай. А я тебя поймаю, ладно?
Ей стало страшновато. Но не так, как раньше, не по-настоящему, а так, когда и страшно и смешно.
— Не бойся, Марин!
— А если не поймаешь?
— Поймаю, Марин!
Она отошла немного, разбежалась, подпрыгнула у самого стога, забрыкалась, забуксовала ногами, сено клочьями летело вниз. И тут же Семьянин схватил её за руки. Ещё секунду они боролись с земным притяжением, но потом оно уступило, ослабло, и Маринка оказалась на вершине сенного холма. Сидеть здесь было пружинно и мягко. Они дышали, улыбаясь друг другу. Воздух был холодный, чистый. Всё их владение, вся поляна расстилалась перед ними.
