— Знаю. Ты такая ловкая, просто класс! — отвечаю я и улыбаюсь ей. Но она всё равно дуется.
— Ах так? Хелле у нас надутый шарик? — Я легонько её толкаю и снова ей улыбаюсь. Но она не хочет на меня смотреть.
— Ну что, очень сильно надутый шарик? — Я опять её толкаю.
— Не-а, — говорит Хелле.
— Да-а, — говорю я.
— Нетушки!
— Датушки! — я гляжу на неё до тех пор, пока она не сдаётся. Смотрит на меня и не может не улыбнуться.
— Не-е-а-а! — Хелле смеётся, толкает меня и опрокидывает на кровать.
— Да-а! — отвечаю я, и мы снова друзья.
— Ну, пойдём спросим насчёт кексов. Можно нам печь или нет! Вроде бы твоя мама купила шоколад? — говорю я и спрыгиваю с кровати.
— Да, идём! — радостно говорит Хелле и тоже соскакивает с кровати.
Мы входим в гостиную.
— Это кошмар какой-то, как вы сегодня хлопаете дверьми, — говорит мама Хелле, оторвавшись от книги.
— Это Стиан, — отвечает Хелле.
— У него переходный возраст. Созревание, — говорю я и вижу, что мама Хелле еле сдерживает улыбку.
— Ма-а-а-ма-а-а! — тянет Хелле сладким, как сироп, голоском.
— Что тако-о-о-е? — спрашивает мама.
— Мамочка, можно мы будем так добры-ы-ы-ы и испечём шоколадные кексики?
— Можно ли, чтобы вы были так добры? — мама улыбается. — Ну хорошо, можно. Только вы в процессе готовки съедаете по одному кексу каждая, а остальное оставим на «после обеда». О’кей?
— Йес-с-с! Спасибо, мамулька! — Хелле шлёт матери воздушный поцелуй, мы влетаем в кухню и начинаем!..
Когда запах от свежеиспечённых кексов просачивается во все углы дома, на кухню по лестнице, волоча ноги, спускается Глупый Стиан.
— До обеда — по одному кексу каждому! — объявляю я, помахивая указательным пальцем.
Стиан тупо на меня смотрит и берёт четыре кекса!
— Эй! — кричу я. Но, прежде чем я успеваю что-нибудь сказать, Стиан впускает из коридора собак, даёт каждой по кексу, а последний съедает сам. За один укус.
— Нельзя! Не имеешь права! — кричит Хелле.
— Как там у вас дела? — кричит мама Хелле из гостиной. — Пахнет хорошо!
— «Каждому по одному»! — передразнивает нас Стиан, довольный собой.
Он глядит прямо на меня и улыбается, как идиот. Я внезапно чувствую, какая здесь жарища (оно и понятно: мы ведь пекли кексы!), отбегаю подальше от него и распахиваю окно настежь.
Вот чёрт! А Стиан — дурак!
Дорогой дневник!
Стиан просто король идиотов, дурак-недоумок и ещё дубина!!!!!!! И музыку любит просто КОШМАРНУЮ! И волосы — ВОРОНЬЕ ГНЕЗДО! Всё, что он делает, — это смех! Он ничего не может!
На гитаре играет — ОБХОХОЧЕШЬСЯ! У него совсем нет чувства ритма. И ещё — у него НЕТ ДРУЗЕЙ (насколько я знаю), и подружки тоже нет. НМ ОДНОЙ ДЕВОЧКИ, КОТОРАЯ В НЕГО ВЛЮБЛЕНА. НЕТ У НЕГО ТАКИХ, И НИКОГДА НЕ БУДЕТ У Стиана никогда не будет подружки, потому что он весь такой унылый и мрачный!
Вот ТАК вот!
Настоящий «дум-дум-бой»! Ха-ха!
Чтобы попасть в свою комнату, мне нужно пройти через комнату Эрленд. Слава богу, что не наоборот! Если бы Эрленд всё время ходила через мою комнату, я бы точно рехнулась.
Иду к себе, чтобы лечь спать, и вижу, что Эрленд снова натянула верёвку между нашими кроватями. (На длинной верёвке, переброшенной через ножки кроватей и спинки стульев, прикрепляется корзинка. Она ездит туда-сюда, и мы, лёжа в постели, можем в ней посылать друг другу записки.) Слышимость в доме очень хорошая, и, если мы разговариваем или громко шепчемся после отбоя, мама с папой слышат нас внизу в гостиной.
Раньше мы всегда пользовались этой связью, но теперь…
— Эрленд! Кто тебе разрешил входить в мою комнату? — строго спрашиваю я. — Ты что, всё ещё забавляешься детскими писульками?
Я делаю движение, чтобы сорвать верёвку, но, передумав, ложусь в постель.
Шорох. Это по моему столбику шуршит и ползёт верёвка, и вскоре, раскачиваясь на повороте, через открытую дверь въезжает и приближается ко мне маленькая корзинка.
Мне, собственно, совсем неинтересно, но ради Эрленд — так уж и быть — я вытаскиваю и разворачиваю бумажку.
Там красивым «плетёным» почерком Эрленд написано следующее:
(Учитель сказал, что Эрленд пишет красивее, чем кто-либо в её классе, а может, и во всех параллельных тоже. Эрленд гордится своим кружевным почерком. А у меня почерк ужасный. Мама всегда говорит, что ничего в моих каракулях не понимает, и ещё она удивляется, как это я ухитряюсь так хорошо рисовать и при этом так плохо писать. Я пишу так плохо, что меня даже родная мама не понимает… Ну да, Эрленд пишет лучше, но это единственное, что она делает лучше меня!)
Хотя всю эту возню с записками я нахожу совершенно детской и покончила с ней давным-давно, всё же любопытно, что же такое «очень-очень важное» имеет в виду сестра. Поэтому на обороте я пишу:
Складываю бумажку, опускаю в корзинку и дёргаю за верёвку.
Слышно, как Эрленд энергично, рывками перетягивает послание в свою комнату. Вскоре корзинка снова у меня.
Мне ужасно интересно, что же в этой записке такого важного. Разворачиваю и читаю:
— О-О-О, КАКАЯ ЖЕ ТЫ ДУРА! — кричу я сестре и слышу её довольное фырканье под одеялом.
Конечно, по лестнице тут же поднимается папа. Эрленд делает вид, что спит. Даже притворно всхрапывает! Врунья и притворщица! Папа смотрит на меня, подняв брови.
— Ты всё ещё не спишь? — удручённо спрашивает он и морщит лоб. — По-прежнему занимаешься этой писаниной? Ода, прекрати и не мешай сестре спать.
— Это не я, это Эрленд!
Папа долго смотрит на «спящую» Эрленд, а та по-прежнему притворно храпит.
— Она притворяется! — говорю я.
— Сейчас же погаси свет и спи. Завтра вам рано вставать, — заключает папа и закрывает дверь.
— Это несправедливо! — кричу я в закрытую дверь.
Всегда, всегда я виновата!
Эрленд перестаёт храпеть и хихикает под одеялом.
— Эрле, это и тебя тоже касается, — раздаётся папин голос с лестницы, и в соседней комнате наступает тишина. Сестра притихла, как мышь.
Дорогой дневник!
С того момента, как папа потерял работу, в доме стало и лучше, и хуже одновременно. У мамы с папой всё время прекрасное настроение — и это хорошо. Они такие весёлые! Но именно поэтому они то и дело целуются и обнимаются — и это ужасно!
Зато папа стал готовить самые разные блюда, новые и интересные, чего он раньше не делал.
И это здорово! (По крайней мере, здорово было вначале.) Он запал на итальянскую кухню.
— Подумать только, что у нас в семье есть такой замечательный повар, с такими изысками! А мы и не знали! — говорит мама и ЦЕЛУЕТ папу. (Уй-й-й!).
К завтраку папа нарезает маленькие кусочки хлеба и поджаривает их в тостере, потом укладывает на гренки слоями следующее: помидорчик, репчатый лук, моцареллу и рукколу. Эти бутерброды он называет «брускетта» и говорит, что так едят в Италии.
А на обед мы каждый день, почти ВСЮ НЕДЕЛЮ, едим «домашнюю лапшу»! (Кроме субботы, когда у нас была каша.) Я подчёркиваю: эта лапша делается дома!
Вот что главное. Однажды папа принёс домой машинку для изготовления лапши. Из муки, воды и масла папа делает тесто и раскатывает его, всё тоньше и тоньше (как для пельменей). Наконец он пропускает лист теста через машинку и получает дли-и-и-нные верёвочки настоящих спагетти — они вылезают из дырочек с другой стороны! Вообще-то зрелище довольно забавное! Потом папа развешивает длинные шпагаты-спагетти по всей кухне чтобы они подсохли перед варкой.
С каждым днём у папы это получается всё более ловко — руку набил. Но уже скоро захочется чего-нибудь другого! Не знала, что такое возможно, но мне УЖАСНО надоели спагетти. ТЕРПЕТЬ ИХ НЕ МОГУ!
Милый Боженька, пошли мне завтра на обед что-нибудь вместо лапши!
Я стою перед дверью у террасы Хелле и «всех этих». Мы идём выгуливать собак.
Сегодня я пошла к Хелле прямо из школы, так что могла у неё и пообедать — хотя бы один разок без лапши. Но у них на обед были макароны по-флотски! Мне не удалось избежать макаронных изделий, к тому же пришлось сидеть за одним столом со Стианом… (Двойное наказание! Ну чем я его заслужила?)
Пока я стою у двери в ожидании прогулки, в гостиную входит Стиан и включает телевизор.
