— Мой не ругается, — обидчиво возразил Валерий Павлович. — Он вообще не умеет разговаривать.
— Вам попался такой глупый попугай? — удивилась тетя.
— Вовсе не глупый. Просто порода такая.
Валерий Павлович посмотрел на тетю, потом рассмеялся и… остался на ужин. И далее рот тети был наглухо закрыт, но зато глаза широко раскрыты. Знакомый отца оказался удивительно интересным рассказчиком. Он остроумно и ненавязчиво вел разговор, а когда тетя, не в силах удержаться от какой-нибудь колкости, все же бросала реплику, он парировал ее так забавно, что обижаться на него не приходило в голову даже тетушке.
— Еще чаю? — галантно предлагал он, не забывая следить за чашкой тети Сони.
Забывшись, тетя кивала, а через секунду возмущенно фыркала:
— Вы какого-то странного мнения о моих возможностях! При всей любви к чаю четыре чашки — это, согласитесь, слишком!
Валерий Павлович изумленно заозирался, как человек, проснувшийся после долгого сна и не способный сообразить, что с ним происходит.
— Как интересно! Никогда бы не подумал, что я нахожусь в Боливии!
— В Бо… — Тетя поперхнулась.
— Именно в Боливии. В этой удивительной стране кивок означает отрицание. Вы кивнули, следовательно, мне нужно было понять это как «нет».
— А если «да»? — спросила Эра.
— Тогда вам надо отрицательно покачать головой.
Тетя Соня несколько раз хлопнула в ладоши.
— Какая потрясающая эрудиция! — колко заметила она.
— Минуточку. Давайте уточним: мы в Англии?
— В Англии! — со смехом закивала Эра.
— В таком случае мне попросту предлагают убраться со сцены. Да и то: Тишка уже заждался. — Валерий Павлович вскочил со стула и взял свою шляпу.
— Но… почему? — неуверенно спросила тетушка.
— Потому что в Англии ритмичное хлопанье в ладоши — выражение крайнего неодобрения.
— Разумеется, мы не в Англии, — поспешно сказала тетя. — Где хотите только не в Англии. Хоть в Тибете!
— Слушаю и повинуюсь.
Валерий Павлович вдруг широко раскрыл рот, высунул язык и застыл так, преданно глядя на тетю Соню. Наверное, если бы перед тетей возник инопланетянин и широким жестом пригласил в свою летающую тарелочку, она поразилась бы в гораздо меньшей степени. Впав в столбняк, тетя Соня смотрела на своего гостя, а ее лицо из розового становилось пунцово-красным.
— Я… право… не давала ни малейшего повода… — собравшись с силами, выдавила она.
— Как истинный сын Тибета, я засвидетельствовал вам свое глубочайшее почтение.
— Но что это значит?! — вскричала тетушка.
— Это значит: «На моем языке нет злых слов для тебя». Однако я и вправду засиделся. — Валерий Павлович собрался уходить всерьез. — Тишка не привык засыпать в одиночестве!
— Заходите еще, — сказала тетя Соня, провожая Валерия Павловича в прихожую. И потом, когда дверь уже закрылась: — Ненавижу попугаев!
На следующий день Мурашов в школе не появился. Маргарита Викторовна, выслушав рапорт дежурного, с непроницаемым лицом отметила отсутствующих и начала урок. Эре вдруг сделалось как-то не по себе. С какой стати было ей волноваться? Ну мало ли что могло случиться: заболел ангиной, решил прогулять денек, приехала бабушка с Дальнего Востока… попал под машину, — услужливо подсказало воображение. «Хватит представлять чепуху, приказала себе Эра. — Достойно всяческого уважения лишь одно точное знание, как говаривал наш географ».
Не появился Мурашов ни на втором уроке, ни на третьем — и стало ясно, что сегодня он не придет. А тут еще Чеснокова, именинница месяца, подходила чуть ли не на каждой перемене:
— Эрочка, так я жду. Эрочка, не забудь.
Эра отмахивалась: «Само собой». Чеснокова отправлялась бродить по классу, уныло твердя: «Петечка, так я жду», «Валюся, не забудь». Традиция ежемесячных дней рождения как-то постепенно растворилась, и теперь каждый заботился сам о себе. «А раньше как хорошо было!» — подумала Эра, но эта мысль тут же исчезла, вытесненная мыслями о Мурашове.
После уроков Эра зашла в учительскую и попросила у Маргариты Викторовны адрес Мурашова. Маргарита Викторовна посмотрела на Эру, точно собираясь что-то сказать, но, так ничего и не сказав, молча переписала из журнала адрес и молча же вручила Эре. Эра уже взялась за ручку двери, но Маргарита Викторовна вдруг окликнула ее и, быстро написав что-то на листке, протянула Эре:
— Заодно отдай его родителям. Здесь просьба явиться в школу.
Пожалуй, если бы Эра знала, как встретит ее Мурашов, она поостереглась бы шутить.
— Кто там? — спросил его голос из-за двери.
— Милиция, — нагнувшись к замочной скважине, басом сказала Эра.
Мурашов распахнул дверь — бледный, с дрожащими губами. Увидев Эру, он отпрянул от неожиданности, а затем беззвучно выругался.
— Это я, — не успев убрать с лица улыбку, сказала Эра.
— Слушай, проваливай, а? — предложил он. — Доложи, что меня нет дома.
— Кому?
— Тому, кто тебя послал.
— Меня никто не посылал, я сама.
— Да?.. — протянул он. — Но дела это не меняет.
— Извини. — Она потопталась еще несколько секунд и пошла вниз.
— Ты что, обиделась? — окликнул он уже менее уверенно.
Эра задумалась на миг и честно ответила:
— Не знаю…
Остановившись на площадке между этажами, она глядела на Мурашова.
— Знаешь что… — Он засунул голову в прихожую, словно к чему-то прислушиваясь, потом махнул рукой, приглашая ее: — Заходи.
С непонятными предосторожностями, чуть ли не на цыпочках, Мурашов провел ее прямо в кухню, закрыл за собой дверь и, похоже, перевел дух.
— Прямо со школы?
Эра кивнула.
— Ясненько.
Мурашов зажег газ, поставил на огонь сковородку, достал из холодильника два яйца, бросил на сковородку масло и разбил туда яйца. Все это он проделал привычно небрежно.
— Ловко, — сказала Эра. — Ты, может, и борщ сваришь?
— Может, — сказал он. — Если будешь себя хорошо вести.
— Нет, правда!
— А что в этом такого? — Он усмехнулся. — Уверен, ты не можешь даже чай заварить. Не говоря уже об остальном.
— Во-первых, могу. Во-вторых — о чем остальном? И в-третьих — почему ты так считаешь?
Он начал с «в-третьих».
— Детки из благополучных семей обычно ни черта не умеют.
— Я не детка.
— Кто-то им готовит, кто-то убирает, кто-то снимает грязную постель и застилает чистое белье. Наверное, добренькие гномики. Живут под землей, а ночью выходят и делают добро хар-ро-шеньким деткам.
— А почему ты злишься?
— И не думаю.
— Нет, злишься. На меня?
— Вообще.
— Значит, ты злой?
— А ты, значит, добрая? Пардон, совсем забыл, — шутовски раскланялся он. — Ты ведь Эра Милосердия.
Мурашов вдруг умолк и, напрягшись, к чему-то прислушался. Эра тоже прислушалась. Из-за стены донеслись раскаты мощного храпа, потом какое-то бормотанье.
— Кто там? — испуганно спросила она.
— Так. Дядя один знакомый, — бросил он, продолжая прислушиваться.
— Твой дядя? Пирожками объелся?
Но Мурашов глядел сквозь нее, не расслышав шутки. Потом вскочил и быстро вышел, не забыв плотно прикрыть за собой дверь. Теперь из-за стены донесся и его голос, он словно уговаривал, просил о чем-то обладателя мощного храпа. Наконец все стихло. Он вернулся, притворяя дверь все так же старательно, и бросился к плите. Яичница уже дымилась.
— Ой, извини! — покаянно воскликнула Эра. — Это я прозевала!
— Есть можно. — Он поставил сковородку перед Эрой: — Рубай.
— Ты все-таки… все-таки… — Эра наконец проглотила кусок. Все-таки ты не прав. Ты ведь ничего обо мне не знаешь, а говоришь.
— Да я насквозь тебя вижу. Мамусенькина дочка. А что ты знаешь о настоящей жизни? Ты кого-нибудь ненавидела? По-настоящему. Ты испытывала когда-нибудь настоящий стыд? У тебя были когда-нибудь мысли, от которых просто хотелось башкой о стенку — и все. Человек чувствует, что он захлебывается во всем этом, а ему: «Соблюдай, деточка, дисциплину, аккуратно делай уроки, не прогуливай — и все о'кейчик!»
— Какой человек? — встрепенулась она.
— Такой-сякой, — потянувшись, ответил Мурашов лениво, однако Эра видела, как он напряжен, точно человек, ожидающий над ухом выстрела. Ладно, топай.
— Как… топай?
— Ножками.
— А уроки? Я сейчас…
— Уроки-мороки-сороки. Иди, иди.
— Я не пойду, — растерянно сказала Эра.
— А я тебя вытолкаю. Взашей.
— Думаешь, я обижусь и уйду?
— Да ты непробиваемая, я знаю. — Встав, Мурашов крепко ухватил ее под мышки и вытащил в прихожую.
Придерживая Эру одной рукой, второй он сбросил цепочку и выставил Эру за дверь.
