— Коля, замолчи!
Ольга Веньяминовна приложила платок к глазам. Лена стояла, прижавшись к буфету.
— М-да! — Николай Николаевич резко поднялся. — А жизнь, господа-товарищи, между прочим, продолжается! — Он прошелся по тесной комнате. — И я чертовски хочу жить! Знакомства, связи… В конце концов, мы еще не так стары. Трудно только начинать, э? — И он хитро, как раньше, прищурился.
Затем наступило долгое молчание. Ольга Веньяминовна встала. Дребезжа ложками, убрала в буфет кое-как расставленную посуду. Лена не двигалась, ждала чего-то.
— Тебе придется лечь в кухне на сундуке, — сухо сказала Ольга Веньяминовна. — Слышишь, Лена? В той комнате разложены вещи.
— Да, да, хорошо.
Она вышла в коридор. Был уже второй час ночи. Из-под двери спальни пробивался свет, там не спали, плакал малыш. Лена перетащила свой матрац, подушку. Ольга Веньяминовна грохала чем-то в кладовке, неумело разжигала керосинку. С распустившейся прической, роняя шпильки, она то и дело запахивала такой ненужный сейчас шелковый халат…
— Давайте я разожгу. Вам что, чайник согреть? — сказала Лена.
— Ах, ложись, пожалуйста!
— Вы уедете скоро?
— Послезавтра. Бог мой, но это же невероятно… Впрочем, тебе-то что?
И ушла сразу, как бы внезапно забыв о Лене. И та отчетливо почувствовала и поняла, что не стала за прожитое у Стахеевых время ни родной им, ни близкой. Ольга Веньяминовна очень любила «делать добро», вернее, чувствовать себя благодетельницей. Лена была для нее сначала добровольно принятой обязанностью, может быть забавой, может быть — ширмой. Потом, когда стало труднее, — обузой, теперь — совершенно чужой. Но почему же они все-таки должны уехать? Неужели Николай Николаевич так и не смог найти работу в Москве? Отчего? Даже ни словом не обмолвились с нею, не поделились… Значит, правда — посторонние. Ну что же! У нее есть нянечка с Марьей Антоновной, Динка, Алеша… Алеши-то больше нету, нету! Остался Всеволод. Но кто он ей? Близкий ли? Друг ли? Последнее время он неуловимо изменился. Встречаясь в Отовенте, был или преувеличенно вежлив, или спешил куда-то… Как-то, хотя они давно сговорились пойти в кино, передал через соседку-копировщицу, что занят. Особенно задело, что не сам сказал, а передал…
Лена зажмурилась. Кухонная лампочка сплющилась и раскололась на множество частиц. Кто-то шлепал по коридору.
В кухню вошла соседка, мать той девочки, которой Лена рассказывала сказку. Она и девочку вела за руку, заспанную, розовую и такую сердитую, что губы надулись булочками.
— У, бесстыдница, седьмой год, а в постелю налила!.. Вот я тебя веником! — говорила соседка. — Лезь под кран, мойся, бесстыдница…
Девочка со стуком подставила табуретку, проворно полезла.
— А ты что это здесь? — удивленно спросила соседка Лену, смотрящую на нее неподвижными глазами.
— Там негде.
— Это как же? В трех комнатах места не хватило?
— Уезжают они, — безучастно сказала Лена. — Вещи разложены.
— Уезжают? Совсем? Та-ак… А ты?
— Я? Здесь останусь. — Лена глотнула.
Соседка присела на край сундука, погладила ее опущенную голову.
— Ну и ладно. Чего ж пригорюнилась? Что на кухню выгнали? Ничто, здесь от мебелей просторнее. На перине-то спать, конечно, мягче. А только знаешь пословицу — мягко стелют, жестко спать? Эх, сиротинка! Детдомовка ты, мне председатель ваш говорил? В детдоме, поди, лучше жилось?
— Лучше, — тихо ответила Лена.
— То-то. — Соседка положила ей на плечо руку, даже сквозь материю чувствовалось, какая она горячая и сильная. — Ты веселей вперед гляди, пусть твоя жизнь чистая будет! Я ведь многое вижу, только молчу… Ох, устала нынче, две смены отработала… Бесстыдница-то моя осрамилась, — и прикрикнула: — Лучше мойся, лучше!
— Ей же неудобно, пусть бы в ванной. И холодно.
— Ничто, здоровше будет! Кто холоду не боится, сильным растет. В ванну я пеленки полоскать положила.
Лена вдруг спросила:
— А у ваших детей… то есть у вас… мужа, их отца — нету? Он что, умер?
— Зачем помер? — рассмеялась соседка, и глаза у нее стали молодыми, лучистыми. — Живой! На коллективизацию с завода посланный. Слыхала, посылают? Письма вот давно нет, сердце болит… Ты спи, дочка, утро вечера мудреней!
Она взяла слезшую с табуретки девочку за руку и повела — подол рубашонки у той прилипал к ногам. Лена разделась, юркнула под одеяло и затихла.
На следующее утро Ольга Веньяминовна разбудила ее рано. За окном было черно, в кухне неприглядно и холодно. Ставя на мерцающую керосинку забрызганный гущей мельхиоровый кофейник, не поднимая глаз, тетка говорила:
— Сегодня ты пойдешь на службу, на завтра отпросись или сменяй свободный день — с утра повезем вещи на вокзал. Увидишь Рогожина — по-прежнему ни о чем ни слова. Слухи могут повредить Николаю Николаевичу… Позже обязательно познакомься с отцом Всеволода. У них в семье ты будешь среди своих. И моя совесть будет спокойна, что я свела тебя с порядочными людьми. А сейчас пойдем, поможешь мне снять в кабинете ковер, вычистишь его…
Николая Николаевича, несмотря на раннее утро, уже не было. И такой всюду был сумбур, беспорядок, что Лена поняла: это правда, они уезжают, уже уехали… Книги, белье, галстуки Николая Николаевича и любимые безделушки Ольги Веньяминовны валялись на кровати: бронзовая лампа стояла на полу, меховая шуба лежала на голом столе, мятая скатерть свешивалась с пианино.
— Мебель мы везем с собой, Николаю Николаевичу удалось выхлопотать теплушку. Он, конечно, вчера шутил про коммуну и рытье котлована. Устроился на эту стройку плановиком или экономистом, я не поняла… Еще бы, иметь такие знания, опыт! Здесь еще пожалеют, что отказались от него. Здесь еще вспомнят!..
Ольга Веньяминовна судорожно выдвигала ящики, перебирала какие-то перчатки, кружева. Со страдальчески-покорным лицом принесла зачем-то с этажерки у окна фарфоровую статуэтку.
— Пастушку со свирелью мы оставляем тебе на память. Цени и береги, это настоящий севр. Там в шифоньере я отобрала кой-какое белье, оно вполне прилично… шифоньер и кровать тоже пусть будут твои, бог с ними. Осенью я дала тебе поносить медальон, но дело в том…
— Я сейчас принесу, — быстро сказала Лена.
— Успеется, можно после. Теперь возьми в кухне табуретку, в кладовой клещи. Сначала придется снимать картины.
— Хорошо, — спокойно и твердо сказала Лена, глядя невидящими глазами на пастушку со свирелью. — Сначала мы будем снимать картины.
ЛОЖЬ
Она пошла к Всеволоду не «позже», как сказала Ольга Веньяминовна, а на другой же день. И не потому, что этого хотела тетка. Потому, что сама должна была все узнать про него. Не стало вдруг ни сил, ни желания думать, сомневаться…
Алеша, родной, жестокий Алешка оттолкнул ее. Вместе с ним как бы рвалась связь с Кузьминишной, Марьей Антоновной — ведь он теперь у них. Кто же остался с Леной? Динка? Да. Но она далеко, у нее свои интересы, и еще неизвестно, на чьей она стороне… Найле ушла к Васе. Стахеевы уезжают. Да они-то не были близки, дороги ей. А Всеволод?
Лена еще ни разу не была у него. Только однажды, возвращаясь с катка, они забежали в темный двор со множеством флигелей и сараев на тихой кривой улице Плющихе. И там Всеволод, показывая на желтые низкие окна одного из флигилей, сказал:
— Вот. Наш дом! Отец, конечно, спит.
Лена с интересом, с уважением посмотрела, подойдя ближе, — все что касалось Всеволода, было значительным. Увидела спинку кресла, кусок ковра или шкуры и то, что из открытой форточки валит не то дым, не то пар.
Теперь, подходя к дому Всеволода одна, без предупреждения (вчера в Отовенте так и не удалось его увидеть, он точно прятался, а сегодня был выходной), Лена чувствовала радость, надежду и тревогу.
Так много о чем было спросить его, сказать ему! И пусть она нарушит обещание, расскажет все про Николая Николаевича, про их с Ольгой Веньяминовной отъезд. Если Всеволод друг, от него больше тайн быть не должно, не должно!
В пустых темных сенях Лена увидела старый звонок, длинную ручку с рычагом и надпись: «Рогожины». Потянула ручку. Открыл кто-то невидимый. Лена произнесла заготовленную фразу:
— Могу я видеть товарища Рогожина?
— Товарища? Рогожина?
Дверь распахнулась. Перед Леной стоял старик, высокий, взлохмаченный, с очень красивым, резким лицом. Он был похож на Всеволода, только красивее и — неприятнее.
— Покорнейше прошу! — старик хрипло засмеялся. — Тебе Севку?
Он взял ее сильной рукой за плечо — на пальце был перстень, — повернул к свету, осмотрел пренебрежительно. Оробев, Лена сказала первую пришедшую в голову фразу:
— Ольга Веньяминовна Стахеева говорила, что знает вас. Я работаю тоже в Отовенте.
— Стахеева? В Отовенте? Что за чушь! Проходи.
