– Что ж ты молчишь? – сказал Орлов. – Или не рад, что я появился? А помнишь, как мы лазили в подвал за бамбуком?
– Помню, конечно, помню. И очень рад, что ты появился. Только настоящий капитан у нас – фотограф. Он капитан, а я – матрос. Ему и решать.
– Я уже решил, – твердо сказал капитан, – мы плывем дальше, а Орлов, если хочет, может идти за нами по берегу.
– По этим-то болотам, – сказал я, – разве он пролезет?
– Пролезет, – сказал капитан, – с Папашкиной помощью.
Широко открыв глаза, смотрел на меня Орлов. Обняв колени, сидел он, сгорбленный и жалкий, и в спине его торчал нож, всаженный мною. Он-то мучился, он-то переживал, он-то рвался догнать друга – и догнал, а получилось, что он никому не нужен, в лодку его не берут, и какой-то капитан-фотограф запросто решает судьбу нашей дружбы.
– И вообще ты мне не нравишься, – сказал капитан, подозрительно оглядывая Орлова. – Я тебя как-то не вижу. Странно, что ты тут появился.
– Чего же странного?
– Очень странно, – повторил капитан и остановился, потоптался на этих словах, поставил знак особенного препинания. – Очень и очень странно, что ты не расспрашиваешь про Папашку. Ты раньше слыхал о нем? Или вы знакомы? А может быть, это он тебя и подослал?
– Кто такой Папашка? – сказал Орлов, ошеломляясь. – Не знаю никакого Папашку.
– Что-то вроде дракона, – пояснил я. – Двухголовый. Живет здесь, неподалеку, в Илистом озере.
– Вы его видели?
– Чувствовали, – четко выговорил капитан. – А хребет видели… И сало он мое сожрал, – неожиданно добавил капитан укоризненным тоном.
– Сала я вам привез… – сказал Орлов, – но теперь не знаю, что мне и делать… Это… Дело в том, что… Короче… Не знаю, как и сказать… Вместе со мной приехала эта… ну… Клара Курбе.
Самый пупырчатый, самый укропистый малосольный огурец помочь мне теперь решительно не мог.
Выход к морю, всю жизнь я искал выход к морю, мечтал о корабле и построил лодку и вот наконец уплыл, распрощался. Нет, я не забыл оставленных людей, но все-таки ушел от них надолго, а может, и навсегда. Ведь никогда не знаешь, вернешься ли туда, откуда отплывал. И в душе я всегда прощаюсь навеки, на всякий случай.
А тут – выход к морю, самая легкая лодка, и уже нанюхался болотных газов, и оторвался, оторвался, и вдруг опять – Орлов, да и не только Орлов, там где-то и Клара.
Значит, я не оторвался, значит, надо еще шевелить, бить веслом?
– А граммофон ты с собой не привез? – спросил капитан.
– Не привез, – краснея, ответил Орлов. – Я и Клару брать не хотел, но она напросилась.
– Странно, – сказал капитан-фотограф, неприязненно качая головой. – В лодке только два места. Ты приехал сам, да еще и Клару с собой приволок.
– Я думал, как-нибудь обойдется. Покатаем ее в лодке, и поедет домой.
Эти сбивчивые и какие-то детские объяснения Орлова ничего, конечно, не объясняли. И слова «покатать Клару» звучали дико и неестественно. Мы тут мучаемся в болотах, тонем и мокнем, преодолеваем, а они приехали «покататься»! Черт знает что!
– Слушай, Орлов, – сказал капитан, – говори прямо. Зачем приехал сам? Зачем привез Клару? У вас с Кларой, может быть, это… как это называется… – И капитан повернулся ко мне в поисках нужного слова.
– Чувство…
– Вот именно… Может, между вами – чувство?
– Ты что, с ума сошел! – воскликнул Орлов. – Просто покататься просила. Какое чувство!
Орлов покраснел и насупился. Я же вдруг вспомнил ромбическую коробку, с которой явилась Клара, когда провожала нас. Вспомнил и розу, которой не коснулся. А почему я, собственно, не притронулся к розе? Роза-то, похоже, была для меня. И тут вдруг у меня неожиданно гукнуло сердце. Боже мой! Роза! Неужто для меня была?
– Никакого чувства! – повторил Орлов. – Напросилась покататься!
– Катайтесь в парке культуры, – сказал капитан, – а мы плывем дальше.
И капитан, не прощаясь с Орловым, шагнул к лодке. Опираясь на весло, перекинул он ногу через борт, уселся на свое место. Волей-неволей и я потянулся за ним. Орлов потрясенно молчал.
– Садись, – приказал мне капитан, и я сел в лодку, взял весло.
– Что же это вы делаете? – сказал вслед Орлов. – Зайдите хоть в дом. Там уж все собрались, ждут вас обедать.
– Нечего нам там делать, – сказал капитан. – А Кузьме Макарычу поклон передай.
Решительно взмахнув веслом, капитан двинул «Одуванчик». Мы отошли от берега.
– Неловко как-то, – потихоньку сказал я капитану. – Все-таки ждут нас. Зайдем хоть на полчаса.
– Не тянет, – сказал капитан, – нельзя нам туда заходить. Опасно.
– Да ничего страшного, – сказал я, – подумаешь – Клара. Наплевать. Зайдем. Орлова жалко.
– Это не Орлов, – прошептал капитан. – Это подделка.
– Господь с тобой, что ты говоришь? Опомнись. Какая подделка? Самый натуральный Орлов.
– Не верю, – сказал капитан. – Орлов сюда никак не может добраться. Это все вранье.
– Ладно тебе, успокойся. Надо все-таки вернуться. Хоть на полчаса.
– Ну смотри, – сказал капитан, разворачивая лодку. – Мое дело предупредить. Эй, – крикнул он Орлову, – погоди, мы возвращаемся!
Нос «Одуванчика» снова уткнулся в берег рядом с мостками, мы вылезли и как-то порознь – впереди капитан-фотограф, за ним Орлов, сзади я – пошли через поле к дому шурина Шуры.
Дом этот был стар и кособок. Нижние венцы его прогнили, осели глубоко в землю, крыша от этого задралась острым горбом. Над крыльцом, над окнами дома – повсюду были натянуты какие-то шпагаты и веревочки, на которых сушились белые грибы и черные окуни. Весь дом был завешан сухою рыбой и грибами, а в палисаднике перед домом бушевали свирепые заросли крыжовника и малины.
Шуршащие под ветром сухие чешуистые окуни, шелестящие грибы, скрипящие ступени – весь дом был пронизан тихими шорохами, и названье «шуршурин» очень подходило к нему.
Капитан поднялся на крыльцо и вошел в дом, за ним – Орлов.
Я замешкался на пороге, снимая сапоги. Босиком прошелся я по гусиной травке, короткой и мягкой, которой заросла лужайка у крыльца. В дом идти не хотелось.
Умылся под рукомойником и, выставив к солнцу лицо, решил обсохнуть, как-то не хотелось пока идти в дом.
Сзади послышался шорох.
– Добрый день.
Я оглянулся.
Из палисадничка, из какой-то земляничной калиточки в заборе вышла Клара Курбе.
В сарафане, украшенном голубыми цветочками, босиком, с распущенными до плеч волосами. В руках она держала блюдо, наполненное и смородиной, и малиной, и крыжовником. Удивительно еще, что в блюде не оказалось огурца.
– Привет, – ответил я. – С приездом… только должен сразу сказать, что в лодку мы вас взять никак не можем… места мало. Мы, знаете, дальше поплывем, а уж вы…
Клара поставила тарелку на ступеньку, подошла ко мне поближе и вдруг поцеловала меня в губы.
– О Боже! – бормотал я, вырываясь. – С приездом, с приездом…
Кумкузя сиял.
Щека его, укушенная, почти вошла в свои берега, и тряпочку розовую кум с головы снял, оставил только шапку-треух. Одно ухо треуха торчало к потолку, другое прикрывало все-таки укушенную щеку.
– Вот и свиделись! – вскрикивал кум, обнимая меня, тиская капитана. – Будто не расставались!
Шурин Шура, человек с виду маленький и невзрачный, с красными слезящимися глазками, сидящий за столом без рубахи и босиком, качал головой, разглядывая нас, и повторял вслед за кумом:
– Вот и свиделись!
Из погреба и из чуланов шурин вымел на стол, очевидно, все огурчики и сметану, выставил квасу жбан, рыбник щучьей длины занимал полстола, а рядом с ним стояла глубокая глиняная миска. Там, в этой миске, в коричневатой утомленной сметане плавали целенькие беленькие грибки.
Поближе к миске пристроились Орлов и Клара, напротив присоседились к рыбнику и мы с капитаном. Сбоку от капитана сидели рядышком кумкузя и шурин Шура, а справа от меня некоторый человек Леха Хоботов, тот самый, у которого – по рассказам деда Авери – летала рука.
Волей-неволей косым глазом поглядывал я на Лехины руки. Правая пока спокойно лежала на колене, а левая нервничала. То совалась она к рыбнику, то к грибочкам, но тут же убиралась назад, не решаясь притронуться ни к тому, ни к другому. Как видно, она ждала сигнала.
И сигнал не заставил себя ждать.
– Дядя Кузя, – сказал шурин, – все собрались. Можно начинать?
Кум ласково оглядел всех, улыбнулся и сказал радостно:
– Налетай!
И тут же руки Лехины вспорхнули с колен, закружили над столом, как две корявые птицы. То одним, то другим коготком схватывали они сальца, баранки, пельменчика и прямо с лету совали это в рот птенцу, на которого никак не был похож носатый Леха Хоботов.
Вслед за Лехиными и другие руки залетали над столом, как чайки над причалом.
Орлиные лапы капитана пали на рыбник, взломали хрустящую корку, из которой высунулась злая щучья голова.