Борис Раевский - Товарищ Богдан

Бабушкин был одет в добротный черный костюм, в руке держал шляпу, под пиджаком у него виднелась манишка. Идя на собрание, «страховой агент Шубенко» не успел переодеться.

«Наверно, новоиспеченный интеллигент из рабочих», — подумал Токарев.

Выйдя к круглому полированному столу, стоящему в центре приемной, Бабушкин неторопливо положил шляпу, обернулся к Токареву и сказал:

— Представьте себе, господин студент, что живут два раба. В Древнем Риме, например. Измываются над ними хозяева-патриции. Заставляют с утра до ночи тяжелые камни ворочать. Бьют нещадно. Но при всем том одного раба кормят черным хлебом, а другого — белыми булками. Дозвольте узнать, господин студент, каким из этих рабов вы хотели бы быть?

Токарев откинулся на высокую резную спинку стула, выпустил колечко дыма и, улыбаясь, ответил:

— Я вообще предпочел бы быть не рабом, а свободным гражданином!

— То-то и оно! — сказал Бабушкин. — А рабочим вы советуете лишь бороться за белый хлеб, но притом на веки вечные оставаться рабами.

— Позвольте!.. — возмущенно перебил Токарев.

— Не позволю, — решительно отрезал Бабушкин. — Вы уже тут много говорили. И цитировали все подряд, к месту и не к месту. Кстати, зловредно цитировали.

— То есть как? — вскочил Токарев.

— Очень просто, — ответил Бабушкин. — Вот вы из Ульянова привели отрывок. — Бабушкин наизусть прочитал несколько фраз из статьи Владимира Ильича. — Вы этим хотели доказать, что Ульянов противоречит сам себе: то призывает рабочих к экономической борьбе, то почему-то набрасывается на вас, «экономистов». Но вы сжульничали, господин студент..

— Прошу выбирать выражения! — вспыхнул Токарев.

— Повторяю — сжульничали, — твердо произнес Бабушкин. — Вы оборвали цитату там, где вам выгодно. Владимир Ильич действительно призывает рабочих бороться против штрафов. А дальше — вы помните, что он говорит дальше?!

Токарев пожал плечами.

— Дозвольте тогда напомнить… — И Бабушкин наизусть прочитал большой отрывок из той же статьи Владимира Ильича. — Смысл высказываний Ульянова вполне ясен! — сказал Бабушкин. — Экономические требования должны быть лишь составной частью нашей борьбы с царизмом. Только широкой политической борьбой завоюют пролетарии свободу!

Собравшиеся зашумели.

— Ловко поддел студента за жабры! — громко шепнул один из рабочих соседу.

Токарев смутился. И, чтобы скрыть свою растерянность, ехидно спросил Бабушкина:

— Где это вы так вызубрили Ульянова, господин… господин. Не знаю вашей фамилии.

— Там, где вы не были, — в тюрьме! — спокойно отрезал Бабушкин. — А фамилия моя… ну, хотя бы… Искров!

По приемной снова пробежал шепоток. Так вот это кто — искровец!

— Кстати, «господином» можете меня не величать, — продолжал Бабушкин. — Просто — товарищ Искров. Я — слесарь и к «господину» не привык…

Рабочие заулыбались. Большинство уже перешло на сторону Бабушкина. А последние его слова еще больше обрадовали их. Им нравилось, что свой, рабочий, так здорово громит заносчивого студента.

— Вы — слесарь?! — Токарев расхохотался и недоверчиво оглядел строгий черный костюм, манишку и шляпу Бабушкина. — Ой ли? Рабочие грамоте и то, к сожалению, не все обучены, а тут… — он насмешливо скривил губы, — такой блеск мысли, такое красноречие!.

— Вот и видно, что вы втайне презираете рабочих! Считаете их отсталыми, быдлом, скотом! — гневно воскликнул Бабушкин. — А передовые рабочие понимают не меньше вашего, господин студент. И твердо знают, что правда на стороне Ульянова.

— Верно! — громко поддержал Бабушкина пожилой наборщик, сидящий в зубоврачебном кресле.

Когда Бабушкин заявил, что он слесарь, наборщик обрадовался. Но потом недоверчиво подумал: нет ли тут подвоха? Слесарь ли? Наборщик поглядел на руки Бабушкина и сразу убедился: да, слесарь. Руки у Бабушкина — сильные, мозолистые, в застарелых ссадинах и царапинах. А большой палец искривлен и отогнут назад, как у большинства слесарей.

Токарев растерялся. Он считал себя главарем петербургской партийной организации. А тут — такой позор! И при рабочих! Он снова хотел взять слово, но собрание зашумело.

— Пусть лучше товарищ Искров расскажет об Ульянове! — крикнул наборщик. — Давненько мы «Искру» не видали.

— Могу вам помочь, товарищи, — сказал Бабушкин и вытащил из внутреннего кармана пиджака несколько аккуратно сложенных номеров «Искры». — Пожалуйста, берите…

Рабочие потянулись за газетами. Этого уж Токарев не мог вытерпеть. Здесь, на собрании «экономистов», распространять враждебную газету! Возмутительно! И он покинул помещение, так громко хлопнув дверью, что старик врач обеспокоенно выскочил из соседней комнаты: уж не жандармы ли пожаловали?

А Бабушкин еще долго беседовал с рабочими.

Врач, прислушиваясь из соседней комнаты к громкому, четкому голосу незнакомца, испуганно поправлял пенсне, упорно соскакивающее с переносицы. Никогда еще на собрании «экономистов» не раздавалось таких боевых речей.

Каждые три — пять минут кто-либо из присутствующих, надев повязку на щеку и скривив лицо, словно от нестерпимой боли, покидал кабинет зубного врача.

Никита Федоров, прощаясь, как клещами, стиснул руку Ивану Васильевичу и радостно шепнул:

— Попало Вышибале!

Бабушкин, приложив платок к щеке, вышел последним. Возвращаясь домой, на Охту, он думал: надо каждый день, каждый час драться с «экономистами», неустанно разъяснять рабочим, что это — предатели!

День за днем Бабушкин так и поступал.

И лучшей наградой ему было коротенькое письмо из Лондона.

«Приветствуем энергичное поведение Новицкой, — писал Владимир Ильич, называя своего ученика партийной кличкой. — И еще раз просим продолжать в том же боевом духе, не допуская ни малейших колебаний».

Бабушкин неторопливо, как и положено солидному страховому агенту, шел по улице. Был Иван Васильевич в черном касторовом пальто и котелке. В левой руке нес отливающую глянцем внушительную кожаную папку.

Уже полтора месяца работает Бабушкин страховым агентом. Привык помаленьку.

Идет Бабушкин по Малой Охте, повернул к своему дому. По двору прошел все так же солидно, неторопливо, но едва очутился на лестнице, быстро взбежал на второй этаж, влетел к себе в квартиру и крикнул:

— Пашенька! Покорми голодного.

Ел он тоже торопливо и все время поглядывал на часы.

— Умаялся, поди? Приляг, — сказала мужу Прасковья Никитична. — День-деньской мотаешься. Всех страхуешь от пожаров, наводнений, увечий. А себя не бережешь.

— Если бы вот от жандармов застраховаться — я бы с радостью! — отшутился Иван Васильевич. — А отдыхать, Пашенька, некогда. Наш брат, знаешь, где отдыхает? В тюрьме!

— Типун тебе на язык! — замахала руками жена. — Ну, опять, поди, в трактир?

— Опять! — засмеялся Бабушкин. — Не бойся, Пашенька, не сопьюсь!

Он подошел к кроватке, точнее, ящику из комода, в котором спала Лидочка. Дочке было три месяца. Во сне ее левая ручонка как-то выпуталась из пеленок, и Лидочка держала ее возле лица, смешно шевеля крохотными пухлыми пальчиками. Прикосновения этих пальчиков, видимо, беспокоили девочку, она морщила носик и смешно надувала губы, будто хотела сдуть что-то, прогнать, как надоедливую муху.

Иван Васильевич усмехнулся, осторожно заправил непослушную руку в пеленку и поспешил к двери.

На улице он опять сразу стал неторопливым, солидно прошагал мимо дворника и, только скрывшись за углом, вновь заспешил.

Вскоре он уже был у своего товарища — Петра Градова.

Задернув занавеску, Бабушкин быстро скинул черный триковый костюм-тройку, крахмальную сорочку, штиблеты, в которых колесил по городу «страховой агент Шубенко». Так же быстро надел сатиновую косоворотку, простые суконные брюки, подпоясался широким ремнем, натянул высокие сапоги. Вместо шляпы-котелка и черного касторового пальто Бабушкин надел потертую фуражку и старенькую подбитую ватой тужурку.

Конечно, проще было бы переодеться у себя дома. Но — нельзя. Дворник увидит — обязательно заподозрит неладное.

— Ну? — сказал Бабушкин. — Пошли?

Петр Градов обошел вокруг него, оглядел, все ли в порядке.

— Пошли, — кивнул он.

На конке добрались до Невской заставы и быстро зашагали.

Улицы были малолюдны и плохо освещены. С неба сеял редкий снежок и сразу превращался в грязь. Под ногами хлюпали зияющие проломами деревянные мостки. Сбоку тянулся облезлый забор, залатанный ржавыми обрезками кровли. Он был такой длинный, казалось, нет ему конца.

Иван Васильевич шагал уверенно. Места были знакомые. Даже очень знакомые. Здесь, за Невской заставой, много лет назад слесарил он на Семянниковском заводе.