Домой я ввалился в первом часу ночи и, не обращая внимания на мамино ворчанье, стал умываться, напевая и брызгаясь по сторонам.
«Странная девчонка, необычная, интересная, – думал я, уплетая ужин и потом, в постели. – Нестандартная, – наконец нашел я слово. – Только искренна ли? Может, оригинальничает? Может, роль такую играет?»
А пруд и правда похож на серебряное молоко.
А еще она сказала: «У тебя умное и доброе лицо». И мне это польстило. Наверное, лицо у меня неглупое, но избытка доброты я в себе не ощущаю. Оказывается, больше нравится, когда тебя хвалят за то, чего нет. Хотя почему нет? Она же нашла во мне и ум и доброту.
Мой отец курит болгарские сигареты, но однажды купил «Приму». Вот тогда я сделал интересное открытие. Собака реагирует на дым «Примы»! Она беспокоилась, вертелась вокруг отца, нетерпеливо переступала. Про мое открытие отец сказал: «Чушь собачья!»
Проверили на другой день: на болгарский табак нет реакции, а закурил отец «Приму» – собака заволновалась.
– Будто сказать что-то хочет, – недоумевал отец.
– Она сказала! – хмыкнул я. – Ее хозяин курил «Приму». И тапочки она ему приносила…
– Поразительно! – удивлялся отец.
Конрад Лоренц, книги которого подарил мне когда-то дядя Саша, – этнолог, то есть человек, исследующий поведение животных. Он пишет, что разведение чистопородных собак – палка о двух концах. Потомство получают, выбирая физически красивых собак, которые соответствуют стандарту породы, а о психических и умственных качествах не думают. Лоренц считает: пусть собака не блещет родословной, но будет верной, умной и храброй. Цирковые собаки, которые должны быть сообразительными, чаще всего – помеси. Они умны и не так нервны, как чистопородные.
Все это я гордо сообщил родителям, чтоб не обзывались «дворнягой».
Я беспрепятственно давал Динке выходить из дому, когда ей захочется. Иногда она уходила через день, иногда дня четыре никуда не просилась. Изредка я шел с ней – вдруг изменит своим дурным привычкам, я ее позову, а она вернется… Я пробовал за ней следить. Но это же чепуха, чтобы собака не знала, что за ней следит человек.
И вот однажды, когда она нырнула под забор, а я пролез за ней через отверстие в заборе и переступал лежащие под ногами кучи, бутылки и бумаги, увидел, что Динка стоит в просвете между домами, поджидает меня. Мы пересекли улицу, вышли на следующую, параллельную, и направились к нашему дому. Она меня вела домой. Снова штучки! А может, я ей надоел со своей опекой? А может, она и вправду свободу любит, как мама говорит? Или она вообразила себя моей хозяйкой? Я разозлился и пошел к подъезду, но Динка остановилась поодаль и ждала. Вот тут у меня забилось сердце. Я приблизился к ней, погладил по головенке.
Теперь мы шли к железнодорожной насыпи. В частном саду за штакетником заливалась, стоя на конуре, овца с собачьей мордой и паучьими глазками. Миновали насыпь, пересекли шоссе, дали здорово влево по тихой улочке с садами и оказались у кладбища.
Я знал, что оно где-то здесь, и все-таки белые столбы ворот с оббитой до кирпича штукатуркой явились для меня совершенной неожиданностью. Просто я мыслями был далек от всяких кладбищ и теперь с недоумением смотрел на старух, сидящих на магазинных ящиках у ограды и торгующих лиловыми астрами и еловыми ветками, на женщин перед закрытой дверью деревянной церкви с зелеными куполами, на дорожку, поросшую коротким, как бархат, ярко-зеленым мхом.
Собака остановилась у раковины с цементным столбиком, села.
Я тоже сел на скамеечку, и тогда собака легла, вытянув лапы и положив на них голову.
Вот, оказывается, какая судьба у моей собаки. Не был я готов к такому повороту.
Хозяин ее – Виктор Павлович Румянцев – умер в марте прошлого года. Посчитал – в возрасте сорока пяти лет.
Наверное, он был хороший человек: у плохих людей не бывает таких собак, как Динка. И наверное, у него не осталось родственников, иначе Динка не стала бы бездомной. Могила не выглядела часто посещаемой, но этой весной кто-то высадил в раковине оранжевые бархатцы.
Динка сама дала знак, что время скорби окончено. Она поднялась, и теперь не я с ней шел, а она рядом со мной. Дверь церкви была открыта, виднелось ее золотисто-коричневое нутро с мерцанием огоньков. На ступенях сидела старуха, что-то прижимала к груди, прятала, прикрывая пальто. Оказалось, голубя.
Будто во сне я совершил это странное путешествие. День выдался неожиданно красивый: прохладный, солнечный, прозрачный, аж воздух звенел. Желтые березы всё еще пышны. Однако каждый маленький листок на виду – небо, полное золотых монет.
Я и домой вернулся в странном состоянии нереальности. А дома радио орало с многоопытной ленцой: «Еще не ве-чер! Еще не ве-чер!..» Родители шумно мыли окна; мама пыталась перекричать радио и указать отцу, что он пылит тряпкой, капает на пол, оставил мутным низ стекла. Я не рассказал им про кладбище.
А делая уроки, все время отвлекался, думая про собаку и ее хозяина. Даже отец заметил, что я какой-то рассеянный.
Теперь мы время от времени ходили с Динкой на кладбище.
За церковью я обнаружил небольшой пруд, который обследовал с целью выяснения разновидностей флоры и фауны. Правда, вскоре пруд покрылся тонким узорчатым льдом, под которым просвечивали приглушенно-опаловые пятна, тинно-глинисто-палевые. Сковывало пруд с каждым днем все сильнее.
Сидя на кладбище, я наблюдал, как отлетали, прижав лапы, вытянув шеи, последние косяки гусей. Тела – пули, а крылья, пробиваемые сверху солнцем, – китайские веера. Деревья стояли почти голые, только тополя держались – поблекли, но не облетели. Сирень зеленела, жасмин, жимолость. На облетевших деревьях обнажились вороньи гнезда, как шерстяные клубки.
Бархатцы на могиле Румянцева засохли, я выдернул их, отнес в мусорный бак. Динка наблюдала за моими действиями как за должным.
Бывая на могиле Румянцева, я стал себя чувствовать чуть ли не родственником его, племянником что ли…
Он был ровесником моих родителей. Вот если бы на могиле была фотография! Я смог бы конкретнее думать о нем. Кем он был по профессии? Был ли женат? Откуда взял Динку? Почему умер так рано?
Мне стало казаться, что с ним можно было бы потолковать о многом, о чем с родителями и в голову не придет говорить. Он был добрым, он разговаривал с Динкой и клал ей руку на голову. Может, он и был женат, но к тому времени, как подобрал Динку – дождливым осенним днем нашел на улице мокрый дрожащий комочек и пожалел, – он уже с женой расстался. Он жил один, в мансарде, писал научные работы и стихи. Конечно же он писал стихи, я был уверен в этом.
Он радовался, когда к нему приходили друзья, и они говорили, смеялись, спорили. Румянцев не торопился проводить их и никогда не досадовал, если пришли не вовремя. А ко мне никто не приходит. К родителям – редко, и не дай бог без предупреждения: мама этого не выносит. Она вообще любит проводить тихие вечера за домашними делами и телевизором. Она недовольно говорит: «Опять Зина с Вадимом напрашиваются в гости, не сидится им дома. А о чем говорить? Все уже сказано. Опять перемалывать одно и то же в тысячный раз?»
И в самом деле, придут гости – сразу за стол, едят, пьют, говорят о ерунде. А ведь, наверное, можно говорить о чем-то другом, не вспоминать каждый раз одни и те же истории, которые случились сто лет назад, не смотреть с гостями телевизор. Румянцеву было о чем говорить с друзьями, всегда он внимательно слушал их и не перебивал, как это делает мама. А отец, когда с ним говоришь, думает про свои программы и отвечает невпопад, а иногда прерывает на полуслове: «Я понял». Что понял, если я еще не досказал? Не может быть с родителями серьезных разговоров.
Так незаметно для себя, сидя у могилы, я начал придумывать себе Виктора Румянцева. Он стал для меня кем-то вроде старшего друга. Он был таким, каким мне самому хотелось стать.
Однажды на соседнюю могилу пришла женщина. Она оказалась разговорчивой и сообщила, что бывает на кладбище раз в месяц. У моего Румянцева никого не встречала, кроме Динки. Первый раз, увидев ее, струсила, а потом поняла, что собака ходит на могилу к хозяину. Она хотела забрать ее с собой, но Динка не пошла. Женщина приносила Динке еду и оставляла у могилы.
Ничего особо существенного я не узнал.
В конце ноября начались холода, и я перестал бывать на кладбище.
Дома я не рассказал про Румянцева, и не потому, что мне нужна была тайна. Родители не лезли ко мне в душу, самое важное для них – мои пятерки и поведение, чтобы беспокойств от меня поменьше. Так пусть и про Румянцева они не знают, пусть это будет моим личным. Тем более отец наверняка захочет проверить эту необычную историю, а понравится ли Динке, если мы пойдем на кладбище вместе? Меня она позвала туда, а отца – нет.
А еще я не мог сказать родителям, что несуществующий Румянцев, человек широкий, бескомпромиссный, со своими стихами и плоской сигаретой «Прима», стал моим единственным другом. Он уехал далеко и надолго и оставил мне собаку. А я его жду, поэтому он вернется.
