в школу совсем опаздываю.
Мэкки махнул рукой. То, что он хотел сообщить, было важнее школы.
— Я из дома убежал совсем. Поняла? Вот смотри.
Мэкки достал из кармана свёрнутое комком полотенце, развернул. В полотенце оказался игрушечный пистолет и кусок сахару. Сделав своё сообщение, маленький Мэкки стал смотреть в сторону. Он молчал и ждал, что скажет Люба. Глаза у него были напряжённые, он изо всех сил запихивал в карман полотенце, а оно не лезло.
— Почему ты убежал? — наклонилась к нему Люба. — Обидел кто-нибудь?
— Ещё пока нет. Но вечером бабка отлупит. Я христосное яйцо разбил, которое на комоде лежало.
Любка всплеснула руками:
— Ой, яйцо — это ужас! Что же делать?
Устинья Ивановна тряслась над этим голубым стеклянным яичком и всегда говорила Любке: «Не трожь! Разобьёшь, не дай бог. Оно дорогое».
Мэкки стоял опустив руки и грустно смотрел на Любу.
— Может, склеим как-нибудь? — Люба сказала, а сама не верила, что можно склеить. Что разбивалось, никогда не склеивалось. Но ей очень хотелось утешить маленького Мэкки. Совсем недавно он был маленьким и ходил с мокрыми штанами по коридору. А теперь он всё понимает. Он надеется, что Люба поможет. От этой его надежды она чувствует себя большой и сильной.
— Склеить нельзя. — Мэкки вздохнул прерывисто, как человек, который недавно плакал. — Я осколки в уборную спустил, они мелкие были.
Люба погладила Мэкки по беретке:
— Ну и ничего. Ты не бойся. Подумаешь, разбил. Ты же не нарочно? И не тронет она тебя, не имеет права. Ты никуда не убегай. Будешь большой, тогда убежишь. А сейчас не надо.
Мэкки кивнул. Ему и самому не очень хотелось бежать от мамы, от тёплых пирогов в холодную Арктику. Если не обязательно, он готов остаться. Круглые чёрные глаза в упор смотрели на Любу. Они смотрели чуть веселее. Мэкки поверил, что Люба найдёт выход. Она сказала:
— Ты домой пока не ходи, спрячься и жди меня. Понял? У нас всего четыре урока, а я на первый опоздала, осталось всего три. Скоро приду. Сядь вон туда, за помойку, и жди.
Люба прибежала в школу, когда уже звонил звонок на перемену. Первый раз в жизни она пропустила урок вот так, без болезни. И почему-то ей совсем не было страшно. Даже если Вера Ивановна будет ругать, пускай, всё равно не страшно.
Вера Ивановна шла навстречу. Она посмотрела удивлённо:
— Пришла? Что-нибудь случилось?
— У нас часы отстали, — сказала Любка.
— Я так и думала, — мягко ответила «Вера Ивановна; хорошо спрятанная насмешка была в её голосе. — Когда в следующий раз ты захочешь прогулять урок, прошу тебя, придумай другую причину. Любую другую, только не часы. Хорошо?
— Хорошо, — попалась Любка. И только потом поняла, что попалась.
Вера Ивановна заспешила к учительской. На ходу обернулась и сказала:
— А лучше всего не прогуливай!
Это она сказала уже без насмешки, строго. Любке стало легче.
В классе, как всегда, был ералаш. Генка Денисов размахивал деревянной саблей, он делал вид, что срубит голову Аньке Пановой. Анька визжала так, что у Любы заложило уши, но далеко от Генки не отходила. Соня тихо читала растрёпанную книгу на своей парте, а Серёжа Артемьев целился в неё железной трубкой, которая стреляла жёваными бумажками.
— Соня! — крикнула Люба. — Смотри, он в тебя стрельнёт!
Соня подняла близорукие глаза, огляделась, щурясь, как спросонок, и, ничего не поняв, опять уткнулась в книгу. Почитала некоторое время, потом словно очнулась и уставилась сквозь очки на Любу:
— Ты где была? Я думала, ты заболела, хотела после школы к тебе зайти.
— А я не заболела. У тебя какая книга?
— «Том Сойер». Ой, Люба, какая книга! Оторваться невозможно.
— Дашь почитать? Ну хоть на день?
— Дам, дам, — сказала Соня и снова уткнулась в растрёпанную желтоватую страницу с загнутыми краями.
Люба села на своё место рядом с Митей. Он, как всегда, посмотрел хмуро:
— С ума, что ли, спятила? Ко второму уроку вваливается.
— Тебя не спросили! — весело огрызнулась Любка. — Дай арифметику списать… Ну дай, не жадничай, а то у Никифорова попрошу.
— И по шее получишь, — пообещал Митя. Он достал из портфеля тетрадь и подвинул Любе.
Люба наспех писала задачку, а Митя недовольно сопел: он не любил давать списывать. Но Люба редко просила.
Вера Ивановна пришла на урок не одна. С ней вошёл новенький. Он был худой, держался несмело, втягивал голову в плечи и смотрел в пол. Волосы на макушке торчали рожками. В руках новенький держал не портфель, а сумку, сшитую из мешковины.
— Это новый ученик, — сказала Вера Ивановна, — его зовут Ваня Литвинов.
Литвинов слегка заулыбался: ему было приятно, что назвали его фамилию.
— Садись, Литвинов, — сказала Вера Ивановна.
Он оглядывал класс. Место было около Никифорова, и Панова сидела одна. Заметив, что новенький смотрит в её сторону, Панова тихонько подвинулась к середине парты. Пусть видит, что она не хочет с ним сидеть. Литвинов сел с Никифоровым.
Весь урок Люба видела перед собой его напряжённый затылок. И даже по затылку было видно, что Литвинов не понимает, что объясняет Вера Ивановна. Хочет понять и слушает, не пропуская, а не понимает.
Любка потолкала его концом ручки в спину:
— Ты откуда?
Умный бы человек ответил: «От верблюда». Или ещё как-нибудь бы пошутил. А этот был недотёпа. Он сказал:
— Из деревни Гусевка. Слыхала?
— Отвернись, Гусевка, — прошипел Митя, — а то по шее. — И лягнул под партой Любку: — Сиди, не общайся.
На перемене Литвинова обступили. Он мирно отвечал на вопросы, не замечал подковырок.
— А ты где живёшь?
— В бараках у Бережковской церкви.
— Богу молишься?
— Не, бабка молится, а я — не.
— А чего в Москву приехал?
— Дак отец у меня дворником устроился. Сам живёт, а нас не выписывает. А мамка сон увидела, что у него другая.
