Почему же опять так колотится сердце? Неужели потому, что Надино письмо в руках у девочки, которая стала другом, близким человеком, сестрой?
Нечаянно разоткровенничался, и вот… Странная мысль вдруг пришла в голову. Костя подумал, что, если бы Светлане когда-нибудь потребовалось написать такое письмо, она бы вспомнила, что время весеннее, что письмо как раз перед экзаменами придет, и отложила бы операцию на несколько недель. Потому что Светлана… Впрочем, именно потому, что Светлана такая, было бы еще тяжелее бедняге, которому она напишет отказ. На мгновение Костя представил себя на месте предполагаемого адресата… и поспешил обернуться. Фу, приходят же в голову нелепые фантазии!
Письмо, уже аккуратно вложенное в конверт, лежало у Светланы на коленях.
Костя опять сел на скамью. Он ожидал каких-нибудь ласковых, сочувственных слов или негодующих по отношению к Наде. Кажется, ради этих слов и дал прочесть.
Светлана молчала очень долго, потом резко сказала:
— Она права!
— Ты так думаешь? — спросил Костя, задетый.
— Она права, — повторила девочка, — все это было у вас ненастоящее.
— У меня или у нее?
— И у нее и у вас. Если бы это было у вас настоящее, вы бы не стали письмо дочитывать до конца, а после первых же строчек… вот так! И вот еще так! И вот еще раз так!
Письмо спокойно осталось лежать у Светланы на коленях, но так выразительны были движения ее рук… Косте казалось, что он видит письмо разорванным вместе с конвертом пополам… и еще раз пополам… и на восемь частей… и на шестнадцать… и видит белые лепестки, разлетающиеся по ветру.
— Разные бывают темпераменты у людей… А может быть, я его себе на память оставил?
— Если бы на память оставили, мне бы не показали!
Светлана протянула ему конверт и, не поворачивая головы, внимательно смотрела, как Костя прятал его в карман.
— Он вам написал?
— Написал, только не знаю что. Я с его письмом… как раз по твоему рецепту поступил.
Светлана сделала неопределенный жест, как будто хотела сказать: «А! Все-таки!»
— Напрасно не прочли. Я уверена, что письмо было очень хорошее. Он очень славный, Костя.
— Тем лучше.
Светлана, помолчав, начала совсем уже другим тоном, осторожно и ласково:
— Ваша мама… — и остановилась, не решаясь продолжать, боясь сделать ему больно. — Мне кажется, ваша мама тоже считала, что это у вас ненастоящее. А она знала про Надино письмо?
— Да, я ей сказал… вот теперь только сказал… Светлана, когда я получил твою телеграмму… Подписаться забыла, но я сразу узнал, что это ты посылала… по почерку.
— Какой же почерк? — удивилась она. — Ведь это же на бланке, печатными буквами?
— Не важно, что на бланке. Так могла написать только ты. Телеграммы пишут… ну, понимаешь, короче, скупее, расчетливее… Светлана, знаешь что? Расскажи мне про маму… Ведь ты к ней еще в конце августа приехала? Прямо из лагеря?
Светлана стала говорить, осторожно выбирая слова. Костя слушал, не поднимая головы. Потом прикрыл рукой глаза и отвернулся.
Светлана замолчала.
— Это ничего, ты рассказывай… Ну, и что доктор сказал? — Он шарил по карманам, искал платок.
— Костя, может быть, лучше в другой раз?
— Когда-то еще увидимся! Расскажи. Она так мало всегда про себя писала!
Небо стало золотистое, потом розовое. Вспыхнули и запылали окна домов, обращенные к солнцу.
Кто-то шел вдоль набережной. Свернут в переулок или… Когда уже было ясно, что пройдут именно мимо их скамейки, Светлана, продолжая говорить, накинула себе пальто на плечи и встала, закрывая собой Костю.
— Знаешь, Светлана, у меня все время такое чувство, что можно еще что-то ей сказать, о чем-то спросить…
— Да.
— Если бы не война, может, и пожила бы еще.
Прохожие, мужчина и женщина, деликатно заторопились и прошли не оборачиваясь.
Костя заметил их, когда они уже миновали скамейку. Он сунул платок в карман и опять отошел к каменным перилам.
Затихли, удаляясь, шаги, набережная опять стала безлюдной. Солнце скрылось за домами. У реки, отражавшей ясное вечернее небо, было еще совсем светло, но откуда-то снизу, из дворов, из переулков, неуловимо подкрадывались сумерки и расплывались над городом, чтобы город мог спокойно заснуть.
Костя повернулся лицом к ветру, набегающему от реки.
Светлана подошла и стала рядом.
Костя заговорил. Светлана вздрогнула даже — так резко и страстно прозвучали его слова.
— Ненавижу войну! Поэтому пошел в военную академию учиться… Ты понимаешь это, Светлана?
Светлана ответила:
— Я понимаю.
Костя опирался о камень. На загорелой руке, сжатой в кулак, отчетливо выделялся белый шрам.
Светлана успокаивающим движением дотронулась до его руки и погладила белый шрам. Она не ожидала, что Костя обернется, а Костя не ожидал увидеть в ее глазах то, что увидел.
— Светлана!
Девочка смело встретила его взгляд.
Девочка?
Не девочка больше!
Девочка выросла, а он и не заметил.
— Светлана!
Костя схватил обе ее руки и крепко сжал в своих, не чувствуя, что делает ей больно. Память отрывочно выхватывала из прошлого: маленькая девочка в разрушенной деревне, испуганный и любопытный взгляд черных глаз… Светлана тихонько плачет под его шинелью… это в поезде. И к той же самой шинели прижимается она в отчаянном порыве, когда уходит из детского дома единственный хоть немножко знакомый ей человек.
Когда это было? Пять лет назад!
Девочка выросла, а он и не заметил.
Он не заметил и другого: того, что вырастало в нем самом, вырастало на смену первой, мальчишеской, детской, неудачной любви.
Какое удовольствие доставляли ему всегда их нечастые встречи!
Светланины письма… Милое желание развлечь, привести человека в хорошее настроение. Почему, в конце концов, когда в эти последние годы приходило сразу два письма, он распечатывал сначала Надино, а Светланино потом? Просто из чувства долга или чтобы оставить более приятное на закуску?
В один из последних вечеров, когда он оставался с мамой вдвоем, она спросила:
«Костя, что у вас с Надей?»
Тогда он ей рассказал… И удивился — мама как будто даже успокоилась. А в глазах — невысказанный вопрос.
Мама была догадливее его, но она боялась спугнуть, боялась быть неделикатной и промолчала.
Костя опомнился наконец и разжал руки, увидев, каким бледным и напряженным стало лицо Светланы.
— Я сделал тебе больно, прости!
Он делал ей больно много раз. Он сделал ей больно еще сегодня, когда заговорил о деньгах, назвал младшей сестренкой, дал ей прочесть Надино письмо, ища сочувствия.
— Прости!
Маленькие пальцы, побелевшие и смятые в его руках…
Никогда никому не целовал руки — даже в голову никогда не приходило! — но сейчас… было так естественно…
Ежик спрятал все свои колючки. Маленькие руки не вырывались никуда и лежали в его ладонях с покорной нежностью. Маленькие пальцы розовели и как будто оттаивали в его руках.
Костя сам осторожно выпустил их.
Тихая набережная, шумный перекресток…
Когда переходили улицу, Костя не взял Светлану под руку, она поняла почему.
Не думай, я понимаю. Твое горе — мое горе, и ничего не нужно сейчас говорить!..
Синий-синий, спокойный вечер. Над входом в метро приветливо сияло большое красное «М». Оно всегда у вокзала встречает, когда приезжаешь. Для Кости оно всегда было связано со словом «Москва». А Светлане казалось, что это слово «Май» начали писать с большой буквы. В грустный осенний день оно напоминало о весне.
