неправильные?
— Ну что ты! — сказала Люба, стараясь, чтобы голос звучал уверенно. — Как же они могут быть неправильные, когда они же совершенно правильные.
Ей и самой хотелось поскорее пройти внутрь театра, чтобы убедиться, что строгая билетёрша не остановит в дверях, что седьмое и восьмое места в двенадцатом ряду не окажутся занятыми кем-нибудь другим.
Билетёрша только мельком взглянула на билеты, оторвала от них по кусочку и сказала:
— Проходите.
И гардеробщица взяла у них пальто так буднично, как будто ничего особенного не происходило. Любе от этого стало как-то свободнее. Значит, они такие, как все здесь, в этом необыкновенном, прекрасном театре, где так по-особенному блестят полы, а тихий зимний день торжественно светит в окна. И хотя день, всё равно горят лампы, потому что это театр. И они здесь по праву.
В зале было прохладно, на занавесе летела чайка. Она показалась Любе некрасивой, это была не синяя птица. Люба ждала только одного — когда покажется синяя птица, та самая, с тяжёлыми сильными крыльями, с бархатным блеском на перьях…
Занавес разъехался, по лицу прошёл ветер. И сразу пропало всё: двенадцатый ряд, Соня, театр, зимний день. Ничего не стало. Были только мальчик и девочка, которые искали синюю птицу. Они тоже хотели её найти и мечтали о ней. А её всё не было. Были волшебные сны, ужасы, Огонь, Вода, Сахар. Был длинный антракт с какой-то особенно вкусной водой в буфете и нарядными, необыкновенными пирожными. Но Любе хотелось, чтобы антракт скорее кончился. И он кончился: как в школе, зазвонил звонок. Опять был ветерок от занавеса. Мальчик и девочка, такие славные и немного странные, всё искали её, синюю птицу. И были на сцене Кот и Пёс, они что-то говорили. Всё, что происходило, было важно и немного непонятно, как мерцание. Синей птицы не было. Спектакль кончился. Закрылся серый занавес, зал стал маленьким. Все захлопали в ладоши. Соня тоже хлопала. А Люба всё оглядывалась растерянно. Ей было обидно, как будто её обманули: обещали синюю птицу, а не показали. Сами обещали, а сами знали заранее, что не исполнят. Кто обещал, кто обманул, она не знала.
— Интересно, правда? — сказала Соня, продолжая аплодировать.
— Ага, — кивнула Люба и отвернулась, чтобы Соня не заметила, как ей грустно.
Отчего было так грустно? Оттого, что не было синей птицы? Или оттого, что кончилась сказка? Было трудно сразу примириться с обыкновенной улицей и обыкновенным трамваем. И временами то ли в свете фонарей, то ли в снегопаде за трамвайным окном чудилось мерцание, необыкновенность. Но сразу же и пропадали.
Когда Люба и Соня шли от трамвайной остановки, снег пошёл сильнее, был он крупный, лохматый. Снежинки летели в лицо, на щеках они таяли, потому что было тепло. Может быть, это был последний снегопад.
В переулке был уже вечер. Фонари не светили сюда, а лампу над воротами дворник дядя Илья ещё не зажигал. Но темноты не было: свет шёл от снега. Навстречу девочкам из ворот вышел Лёва Соловьёв. Его чёрная меховая шапка стала белой. Он шёл, запрятав руки глубоко в карманы, и на плечах у него тоже лежал снег.
— Здравствуй, Любка. Что это ты плачешь?
Лёва спросил весело. Он и сам не верил, что Любка может плакать. Из-за чего может плакать Любка? Разве что из-за какой-нибудь ерунды.
— И не собираюсь плакать, — дёрнула плечом Любка, — это снег натаял. Пойдём, Соня.
И потащила Соню за руку. Потом остановилась и крикнула Лёве:
— А мы в театре были, в Художественном Академическом! Мы смотрели «Синюю птицу». Знаешь, как интересно!
Где у нас Литвинов?
Вера Ивановна привычно обвела глазами класс:
— А где у нас Литвинов?
Панова засмеялась. И другие засмеялись.
— Не понимаю, — строго сказала Вера Ивановна. — Веселья твоего, Аня Панова, не понимаю.
Анька охотно ответила:
— Да он какой-то малахольный, этот Литвинов, чудной: говорит не как все и мешок вместо портфеля.
Панова села, победно взглянула на Генку.
Вера Ивановна покачала головой.
— Ты, Аня, очень уверенный в себе человек. Очень.
И посмотрела так, что Любка подумала: «Оказывается, быть уверенным в себе человеком не очень-то хорошо. Нет, наверное, иногда хорошо, а иногда нет».
— У меня для вас есть новость. — Вера Ивановна сделала паузу, все почувствовали, что новость важная. — К концу четверти лучших из нашего класса примут в пионеры.
В пионеры! Все зашумели, завозились. Митя спросил:
— А кого — лучших?
Учительница молчала. И все притихли, Это был вопрос, на который очень важно получить ответ, все хотели, чтобы Вера Ивановна ответила, хотя и боялись. Только Генка Денисов не хотел.
— Меня не примут, я знаю, — сказал Генка негромко, но в тишине все услышали.
— Гена, а почему ты так считаешь? — спросила Вера Ивановна.
Генка поднялся за партой. Вид у него был смущённый. Он стоял так, как будто парта ему тесна и стоять неудобно. Хотя парта была большая, а Генка — не очень.
— Ну, учусь так себе, — сказал Генка неохотно и ещё больше повернулся боком, встал ещё неудобнее.
Любка подумала: «Хорошо, что я учусь хорошо. Вдруг меня примут!»
— Гена ты мой дорогой, — сказала Вера Ивановна, — разве в пионеры принимают только за отметки? Это же в следующий класс переводят за отметки. Садись, Гена. А сейчас займёмся арифметикой.
Вера Ивановна открыла журнал и стала вести пальцем сверху вниз. И по тому, как скользил палец, было видно, кого сегодня не спросят. Вот облегчённо вздохнул Серёжа Артёмов. Лида Алексеева села свободнее, тряхнула лёгкими белыми волосами. Соня Будник распрямила плечи. Волков полез в портфель. Палец остановился посреди списка. «Меня», — подумала Люба, в груди стало пусто, как на качелях, если летишь вниз. Хотя там, в журнале, рядом с ней были и Никифоров, и Курочкин, и Панова. Но Любка не ошиблась.
— Люба, — сказала Вера Ивановна.
Как холодно звучит твоё имя, когда тебя вызывают к доске. Люба пошла по классу. Она вчера дома
