Теперь композитор стал проявлять некоторый интерес к тому, что мы с ним делаем. С лицом, обрамленным грязным картоном, с белыми трубочками, торчащими из носа, он уже не смотрел на потолок, а, скосив глаза, следил за нами. Удивительные брови его то сходились на переносице, то ползли вверх, то как-то дико перекашивались.
А работа у нас кипела вовсю. Сунув ладони за поясок на халате, Сеня прохаживался по комнате и командовал:
— Таз!.. Воды кувшин!.. Ложку столовую!.. Вазелин!.. Нету? Тогда масло подсолнечное. Шевелитесь давайте, мне в кино скоро идти.
Мы и без того шевелились. В какие-нибудь три минуты и таз, и вода, и подсолнечное масло оказались на покрытом клеенкой столе.
— Все! — сказал Дудкин. — Валяй, Сеня, действуй!
Наступил самый ответственный момент. Сеня смазал Гошино лицо постным маслом, потом засучил рукава по локти и принялся разводить гипс. Он работал, не произнося ни слова, только сопел. Он то подливая в таз воды, то добавлял гипса и быстро размешивал его ложкой. Аглая, Дудкин и я стояли тихо-тихо. Мне захотелось чихнуть, но я побоялся это сделать и стал тереть переносицу.
Скосив глаза на Сеню, композитор следил за его работой. Он тоже молчал, но брови его прямо ходуном ходили. Кроме того, он зачем-то высунул язык и зажал его в уголке рта.
— Готово! — тяжело вздохнул Ласточкин. Он сел на край дивана рядом с Гошей, поставив таз себе на колени. — Закрой рот. И глаза закрой.
Композитор спрятал язык и так зажмурился, что вся физиономия его сморщилась.
— Спокойно! Начинаю, — сказал Сеня. Он горстью зачерпнул из таза сметанообразную массу и ляпнул ее композитору на лоб.
Лишь в последнюю секунду я заметил, что на лбу у Гоши темнеют выбившиеся из-под картона кудряшки. Я подумал, что не мешало бы их убрать, но как-то не решился делать замечания Сене.
Очень скоро Гошкино лицо скрылось под толстым слоем гипса. Кончики мундштуков от папирос торчали из него не больше чем на сантиметр. Ласточкин поставил таз на стол.
— Дышать не трудно? — спросил он.
— Осторожно! Прольешь! — вскрикнули Дудкин и Аглая. Дело в том, что Гоша качнул головой, и гипс стал растекаться по картону.
Сеня подправил гипс, а Дудкин дал Гоше карандаш и большой альбом для рисования.
— Ты пиши нам, если нужно. На ощупь пиши.
После этого мы сели на стулья и стали ждать.
— Гош! Ну как ты себя чувствуешь? — спросила через минуту Аглая.
Композитор подогнул коленки, прислонил к ним альбом и вывел огромными каракулями «ХАРАШО».
Через некоторое время Сеня потрогал гипс. Тот уже не прилипал к рукам.
— Порядок! — сказал руководитель. — Теперь скоро.
В этот момент композитор снова принялся писать. «ЖМЕТ И ЖАРКО», — прочли мы.
— Нормальное явление, — успокоил его Сеня. — При застывании гипс расширяется и выделяет тепло.
Еще минуты через три он постукал пальцами по затвердевшему гипсу и обратился к нам;
— Значит так: самое трудное сделано. Я форму сейчас сниму, а маску вы сами отольете. Мне в кино пора. — Он уперся коленом в диван и схватился за край картона. — Гошка, внимание! Держи голову крепче. Крепче голову!
Сеня потянул за картон, но форма не отделялась. Ласточкин дернул сильней… Композитор вцепился ему в руки и так взбрыкнул ногами, что альбом полетел на пол.
— Ты чего? — спросил руководитель.
— Гош, на, держи, пиши! — Аглая подала композитору упавший альбом.
«ВОЛОСЫ», — написал тот каракулями и, подумав, добавил: «НА ЛБУ И ОКОЛО УХ». Потом он еще немного подумал и начертал поверх написанного: «И БРОВИ».
— Чего? Какие брови? — спросил Ласточкин.
«ПРИЛИПЛО», — написал композитор. После этого мы очень долго молчали.
— Вот это да-а! — прошептал наконец Дудкин.
— Ладно! Без паники! — сипло сказал Сеня, а сам покраснел как рак.
Он кусками оборвал картонную рамку и снова потянул, но композитор опять забрыкался.
— Не учли немножко, — пробормотал руководитель.
Он подступался и так и этак… Он хватался за гипсовый ком и со стороны подбородка, и сбоку, и сверху… Он то сажал Гошу, то снова укладывал его. Ничего не помогло! Всякий раз, как Сеня дергал за форму, композитор отчаянно лягался и размахивал руками.
Аглая, Дудкин и я почти с ужасом следили за этой возней. Смуглое лицо Аглаи стало каким-то зеленоватым, темная прядка волос повисла вдоль носа, и она ее не убирала. Антошка стоял, подняв плечи до самых ушей, свесив руки по швам… Самым страшным было то, что Гоша не издавал ни звука. Он только со свистом дышал через папиросные мундштуки.
— Небось даже плакать не может, — прошептала Аглая.
— Как в могиле, — кивнул Дудкин. Зазвонил телефон.
— Лешк, подойди, — сказал Антон, не спуская глаз с композитора.
Я взял трубку. В ней послышался женский голос:
— Это квартира Дудкиных?
— Да.
— Гога Люкин у вас?
— У нас, — машинально ответил я.
— Скажите, чтобы он немедленно шел домой! — раздраженно заговорила женщина. — Я его по всему дому ищу. Скажите, что, если он через минуту не вернется, я сама за ним приду и ему уши надеру.
Когда я передал ребятам этот разговор, Дудкин чуть не заплакал от злости.
— У тебя в голове мозги или что? Не мог сказать, что его у нас нет!
— Недоразвитый какой-то! — прошипела Аглая.
Сеня поднялся с дивана. Он сделался вдруг каким-то очень спокойным.
— Так, значит… Где у вас руки вымыть? — спросил он и, не дожидаясь ответа, сам направился в ванную. Там он стал перед умывальником, а мы — за его спиной.
— Сень… Как же теперь? — спросила Аглая.
— Что — как? — буркнул тот и открыл кран.
— Как же с Гошей-то?
— К родителям его отведете, и все. Тут без взрослых не обойдешься.
Несколько минут мы оторопело молчали.
— Сеня, а ты? — спросил наконец Дудкин.
— Мне в кино пора. Меня Боря ждет.
И снова наступило молчание. Руководитель скреб ладони под струей, а Дудкин и Аглая смотрели на его короткую шею, на толстые уши. И шея и уши были сейчас красные.
Потом Сеня быстро вытер руки полотенцем, потом он бочком, отвернувшись к стене, выбрался в переднюю… Там, стоя лицом к вешалке, он принялся надевать плащ. Он делал вид, будто совсем не торопится, но долго не мог попасть рукой в рукав.
— Значит… пока! — буркнул он, шмыгнул к двери, мгновенно открыл ее и затарахтел подметками по лестнице.
Только тут Аглая перестала молчать. Она выскочила на площадку.
— Трус паршивый! — крикнула она плачущим голосом и затопала правой ногой. — Трус паршивый! Трус паршивый! Трус паршивый!
Дудкин молча втащил ее за локоть в переднюю.
— Хватит тебе! — сказал он сердито. — Давай жребий тянуть.
— Какой еще жребий? — всхлипнула Аглая.
— Ну кто его домой поведет… Уж лучше пусть кто-нибудь один страдает, чем сразу все.
Но Аглая замотала головой и закричала, что не надо никакого жребия, что она скорей умрет, чем одна поведет Гошу к родителям.
Решили вести его все вместе.
Наше счастье, что дождь усилился и во дворе никого не было, когда мы вели Гошу к подъезду. Собственно, вели его Аглая с Дудкиным, а я шел сзади. В своем зеленом дождевике до пят композитор семенил мелкими-мелкими шажками. От этого казалось, что он не идет, а будто плывет, совсем как танцовщица из ансамбля «Березка». Капюшон был натянут ему на голову, вместо лица белела гипсовая блямба. Гоша поддерживал ее ладонями, чтобы она не тянула за волосы, а его, в свою очередь, держали под руки Дудкин и Аглая. Они тоже семенили, чтобы идти в ногу с композитором.
Наконец мы добрались до квартиры Люкиных. Аглая и Дудкин взглянули на кнопку звонка, но никто из них не подошел к ней. Дудкин вынул скомканный платок и принялся вытирать им лицо и светлые вихры на темени. Покончив с этим, он снова взглянул на кнопку и стал откусывать заусеницу на большом пальце. Аглая его не торопила.
— Противный мальчишка! Ну и наподдам я ему сейчас! — послышался сердитый голос.
Дверь распахнулась, и на пороге появилась женщина, похожая на испанку, в красном шелковом плаще. Она застыла в красивой позе, положив левую руку на бедро, а правой держась за дверь чуть повыше головы.
— Что это еще у тебя? А ну-ка сними!
Композитор не шевельнулся.
— Я кому говорю? Сними сию минуту!
— Оно не снимается, — чуть слышно сказал Антон.
— Это гипс… Он… он прилип… — пролепетала Аглая. Гошина мама оглядела нас большими глазами и бросилась в переднюю.
— Аркадий! Аркадий! Иди сюда! — крикнула она.
Появился папа композитора, очень высокий и толстый. Над ушами у него курчавились волосы, а на темени поблескивала лысина. Брови у него были такие же густые, как у Гоши. Он мне понравился гораздо больше, чем мама. Он вышел вместе с ней на площадку, посмотрел на Гошу и сказал только одно слово:
