— Обстоятельства, обстоятельства!.. У него другие, у меня тоже другие.
— Ну а как же… мама твоя? И отец?
— Почему я должен ехать? Лучше они пусть приезжают. Ко мне в Сибирь.
— В какую еще Сибирь, Ромка, о чем ты?
— Сибирь одна, что, географию забыл уже? Хороший парень приглашает, дзмакац[56] мой, здесь, в госпитале, познакомились, ну. Тоже, между прочим, повар. Теперь я пельмени делать буду. Или их в Сибири хинкали кушать научу. Настоящие хинкали, иф, какие — телавские! — И он поцеловал сложенные щепоткой пальцы.
— Выдумщик ты, Ромка! Какие еще хинкали?
— Я же говорю: телавские! Ты лучше другое скажи: Джулька тебе письма пишет?
— Пишет. Вчера как раз получил… — Ива помедлил. — А ты что, не сообщил домой про… про свое ранение?
— Нет пока, успеется. Из Сибири напишу… Ну, что Джулька? Ждет тебя, намеки делает, да? — Ромка подмигнул, покровительственно хлопнул Иву по плечу. — Ты ей сразу не поддавайся, чтоб не воображала, понял?
— Да ну тебя!.. Джуля написала, что Алик нашелся. Оказывается, был у партизан. Его отряд прошел рейдом аж до Словакии. И знаешь что: ему Героя Советского Союза присвоили!
— Ва! — Ромка всплеснул руками. — Посмотри, какой наш дом теперь знаменитый! Раньше один профессор с орденом был, а теперь? У меня смотри, какой орден! — Он кивнул на висевшую возле кровати гимнастерку. — Алик тоже ничего, отличился, молодец.
— Помнишь, Ромка, наше озеро Доброй Надежды?
— Почему не помню? Еще тост поднимали, чтобы все живыми вернулись.
— Да, теперь уж все… Только вот Минасика нет.
— Ты думаешь, совсем пропал Минас?
Ива покачал головой.
— Был бы жив, нашли бы его саперы. Откопали же они этих… гитлерюгендов. Никогда я их не забуду…
Ива возвращался в часть. Надо было все оформить, получить проездные документы, проститься с товарищами.
Он ехал в попутном «студебеккере», груженном ящиками с длинногорлыми пивными бутылками.
— Пей, не стесняйся! — угощал его сивоусый пожилой шофер. — Пей, сынок, за мое здоровье, мне за рулем нельзя. Последний рейс делаю, все, до дому, до хаты подаюсь — демобилизация!.. А ты служи, пока молодой… Бери, еще бери, пиво тут мировое.
Ива тянул из бутылки темное крепкое пиво, а перед глазами все стояла ударившая его по сердцу картина: верткое Ромкино тело, такое короткое, такое маленькое под байковым госпитальным одеялом…
«Как я теперь в лахти играть буду? — смеясь, кричал ему Ромка. — Не стоит мне теперь в лахти играть, правильно?..»
«Хинкальщику скажи: очень извиняюсь, но приехать не могу. Знаю, он говорил — ждать будет, но, что делать, не могу!..»
«Если Джулька тебе сына родит, не надо его Ромео называть. Назовите Карлом!..»
* * *
«Дорогие Софья Левановна и Гурген Арамович! Мне бесконечно трудно было начать это письмо. Меня ни на минуту не оставляет надежда, что наш Минас жив…»
Командир полка Вадимин медленно выводил слова. Подбирал их, болезненно морщась, виня себя во всем. Себя одного…
Учебный полк, из которого он с помощью военкома Каладзе забрал ребят, был оставлен в запасе. Ни боев, ни опасностей, ничего. Как же так получилось, зачем он вмешался в естественный ход событий, нарушил его и вот теперь, мучаясь, пишет письмо родителям, потерявшим единственного сына?..
Сколько их, единственных сыновей, не вернулось под отчий кров! Вадимин вспомнил старшину Потапенко, что вышел первым к границе и, тяжело раненный, продолжал стоять, опираясь на древко полкового знамени. Гриша Потапенко, умерший от ран в госпитале, сын Галины Пилиповны, незнакомой Вадимину женщины из маленького села на Каменец-Подольщине…
«Меня ни на минуту не покидает надежда, что наш Минас все же жив». Все же… Несмотря ни на что… Вне всякого сомнения…
Нет, лучше оставить «все же». Все же жив…
Надо надеяться, надо обязательно надеяться!
Великий дар матерей — надеяться и верить. Надеяться на то, что сыновья их живы и невредимы. И верить в то, что они обязательно когда-нибудь вернутся домой…
* * *
Поезд остановился у маленькой станции. Прямо от насыпи круто вверх уходил склон горы. Окно вагона было открыто. Пахло влажной землей, травой и нагретыми солнцем шпалами.
— Дело дрянь, — сказал Ивин спутник, умудренный большим дорожным опытом сержант. — Говорят, в горах ливни прошли, даже снег ударил там, на самой верхотуре. Речки все сбесились тут же, и то ли размыло что-то, то ли обвал получился, но путь закрыт. Загорать будем целые сутки, а то и больше.
Было обидно застрять в самом конце пути, на этой безвестной станции, приткнувшейся к устью глубокого ущелья.
Речка, вздувшаяся и грозная, с грохотом катила по дну пудовые валуны. Узенький подвесной мост перевернутым коромыслом висел над ней, и было страшно даже подумать, что по такому мосту может кто-то пройти.
Поезд стоял в тени горного склона, казалось, он отдыхает от трудной извилистой дороги, от бесконечных подъемов, тоннелей, от необходимости подолгу ждать на разъездах встречные составы. Он очень устал, этот поезд военной поры, вагоны его обветшали, ему надоело вечно спешить и, как правило, все равно опаздывать.
— Слышь, друг, — все тот же сержант тормошил задремавшего было Иву. — Кончай ночевать, есть сильное предложение. Говорят, тут до города десять километров всего, махнем туда пешим ходом — за полтора часа на месте будем. А от города машины через перевал напрямик чешут по шоссейке, понял? Навалом, говорят, машин, с ходу уедем. К утру дома окажемся, а го и раньше, как штык. — Он стукнул кулаком по стенке вагона. — Нехай эта колымага ждет себе, пока ей рельсы свиной тушенкой смажут. На хрена нам в ней вкругаря тащиться, время терять?
Предложение было настолько заманчивым и таило в себе так много несомненных выгод, что Ива, не раздумывая долго, согласился.
Правда, до города они добрались не за полтора часа, а за все четыре, и машин, идущих через перевал, особенно на ночь глядя, было далеко не так много, как обещали сержанту, но все же под утро их согласился взять с собой развеселый водитель старенькой полуторки.
— Садись! — сказал он, широким жестом показывая на щербатый кузов. — Поедем! Денег не надо! С солдат денег не берем. На мешки с кукурузой садись. На клетки с цыплятами не садись, не надо. Тормоза у меня плохие, одна фара не работает, но ничего, доедем, правильно?
— Правильно, — согласился Ива, забрасывая в кузов вещмешок.
Когда грузовик выбрался к перевалу, солнце уже поднялось высоко. В узких расщелинах белели остатки не ко времени выпавшего снега, такого необычного в эту августовскую пору. Он таял под лучами солнца, бурые ручейки перебегали шоссе, вспенивались под колесами машины.
«Я возвращаюсь, — думал Ива. — Тает снег, и я возвращаюсь!..»
Сержант спал на мешках с кукурузой. В клетках, сколоченных из дранок, попискивали заболтанные тряской цыплята.
Дважды отказывали тормоза, и машина мчалась вниз, как угорелая. Ветер свистел в ушах, шофер кричал что-то, по пояс высунувшись из окна кабины, а клетки с цыплятами прыгали точно живые. Ива с сержантом метались по кузову, как могли удерживали скачущие клетки, но одна все же ускользнула от них за борт полуторки, разбилась об асфальт, и цыплята разлетелись веером.
— Останови! — кричал шоферу сержант. — Закуска разлетается!
— Как я остановлю?! — возмущался тот. — Подъем начнется — сама остановится, а пока спуск, не видишь, да?
Ива смеялся во все горло. Ему было весело и хорошо. От этого сумасшедшего бега машины, от того, как разлетаются по ущелью цыплята, словно они не цыплята, а тетерева, от того, что тает под солнцем снег и он, Ива Русанов, живой и невредимый, возвращается домой…
Один, два — выбирайте, пожалуйста! (нем.).
Большая безногая ящерица.
Болтун, пустомеля (груз.).
Ворчун, ворчунья, брюзга (азерб.).
Еда в дорогу (груз.).
Особой выпечки и формы лаваш (груз.).
Сынки (груз.).
Загон для овец (груз.).
Родник, ключ (груз.).
Силач (груз.).
Особым способом дробленная пшеница (груз.).
Бродяги (груз.).
Выскочка (груз.).
