Но солнце, как известно, всегда соглашается выполнить только один-единственный приказ человека: встать утром точно в положенный ему час. В ответ на все остальные просьбы оно лишь улыбается. И, как сейчас показалось Минасику, насмешливо.
— Здесь лежит… — Ромка продолжал изучать надгробные плиты.
— Какое мне дело, кто лежит! — взорвался вдруг Минасик. — Вы-то почему сидите?! Вечер уже, темнеет, а они сидят! Вы что, вы ночевать здесь вздумали, да? С поручиком Чонкаевым?
И, не дождавшись ответа, Минасик почти бегом устремился вниз по тропе, подняв над головой сачок, словно знамя…
Обратный путь никому не принес никакого удовольствия. Минасик летел вперед, отставать от него не хотелось; так и мчались под гору, расплескивая из ведра воду.
В ведре находилось двадцать три тритона. Почти всех их поймал Ромка. Он вошел в азарт и никому не хотел уступать сачок.
— У! Что ты за человек? Я же лучше ловить могу, я уже научился. Смотри: р-раз! И там! Ма-ла-дец!..
Солнце еще не успело сесть, а темнота уже навалилась, тяжелая и непроглядная. В горах почти не бывает сумерек, ночь наступает сразу. Где-то, невообразимо высоко, помигивают звезды, света от них никакого, одна красота. Красота — это, конечно, хорошо, но свет куда нужнее, потому что тропа все время исчезала из-под ног, и Минасик уже дважды сваливался в какие-то ямы.
В конце концов они выбрались на гребень последней горы, и у них под ногами сразу, словно по команде, вспыхнул тысячами огней город.
— Ура! — хотел было крикнуть Ива и не крикнул. Уж больно хорош был разлив огней, зачем же кричать? Постой тихонько, посмотри, каков он, твой город, сколько горит в нем окон, сколько улиц бежит вслед за вереницей фонарей.
Даже Минасик остановился, завороженный видом громадной черной чаши, в которой грудой самоцветов переливались, вспыхивали, мигали, двигались огни…
Все, что произошло дальше, когда они вступили на Подгорную улицу, совершенно не соответствовало их тщательно разработанному плану.
Предполагалось незаметно проникнуть в старую кухню, взять портфели, спрятать походное оборудование и только тогда разойтись.
А что получилось? У подъезда их дома стояла чуть ли не толпа: Минасикины родители, обе его бабушки, вызванные, видимо, по телефону вместе с тетей Маргаритой, затем родители Ивы, все Ромкино семейство, за исключением отца, который еще не вернулся с работы, куча сочувствующих соседей. Тут же крутились Гера с Уналом и без конца задирающий их Ромкин пес.
Проберись незаметно через такой заслон попробуй! Ромка, тот сразу же исчез. Вместе со своим псом и тритонами. Только что были рядом, и нет их.
— Чтоб ты совсем пропал! — кричали вслед Ромке то мать, то Джулька. — Вот погоди, вернется с работы папочка, он покажет тебе, как на «шатало» убегать! Откуда ты только взялся на нашу бедную голову, из-за тебя от соседей стыдно!
Родители Минасика, с бабушками и тетей Маргаритой, вели себя совсем по-другому: они ощупывали его, словно пересчитывали руки-ноги, все ли на месте, ничего ли не сломано, не откушено, не потеряно. И при этом причитали хором:
— Минасик! Слава богу, Минасик! Мы думали, ты утонул, Минасик!..
— Зачем же было так, Шурец? — тихо спросил летчик. — Ты ведь старший. Здесь эта… В общем, черт знает что она наплела…
Все ясно — мадам Флигель! Как только хватились Минасика, она тут же сообщила, что видела его утром, что тот шел ловить рыбу вместе с хулиганами, один из которых был вооружен до зубов.
И сразу началась паника. Племянники Мак-Валуа, по настоятельной просьбе Минасикиных родителей, бросились искать его на реке. Сами родители, обзвонив все больницы и морги, навели справки о поступивших в этот день утопленниках.
— Да разве сразу найдут? — подливала масла в огонь мадам Флигель. — Когда утонул мой двоюродный дядя, его целых четыре дня искали.
— О-о-о! — метались Минасикины родичи. — О-о! Уже совсем темно, а его все нет! Пропал наш мальчик! О-о, попросите профессора, пусть позвонит в милицию от своего имени.
— Да перестаньте вы! — сердился летчик. — Минас не один, с ним трое товарищей — это ж сила! Ничего не случится, перестаньте!
— Смотря какой товарисц, — добавлял Никс, но так, чтобы летчик не слышал. — Если испорценный мальциска, у которого церте сто на уме, то…
— О-о-о!..
Да, ничего не скажешь, встреча была горячей.
На следующий день выяснилось, что все тритоны исчезли. Не в полном смысле этого слова, но все-таки. Попросту говоря, Ромка отнес их в зоопарк.
— Три рубля за штуку дали, — сообщил он гордо. — Сказали: еще принесешь — возьмем.
— И ты?! — Минасик чуть было не задохнулся от негодования.
— Молчи, утопленник! — отмахнулся от него Ромка. — Что я мог сделать? Джулька визг подняла знаешь какой? «Лягушки!» — кричит; отец хотел на помойку все вылить, я едва убежал с ними. А теперь хоть деньги есть, будете в кино за мой счет ходить…
«Работают все радиостанции Советского Союза…»
Эту фразу Ива услышал на улице. Прямо над ним висел мокрый от недавнего дождя колокол репродуктора.
— Работают все радиостанции Советского Союза…
Рядом с Ивой стояли незнакомые люди. Смотрели с испугом на репродуктор. Какая-то старушка в черной накидке начала мелко и быстро креститься. Рабочий в кепке с заломленным козырьком сказал сквозь зубы:
— Война, значит? Ну что ж, им же хуже будет…
Страха Ива не испытывал. Совсем другое чувство заполнило его до краев. Он не смог бы объяснить, что это было за чувство. В нем смешалось все: и удивление, и ожидание чего-то совершенно невероятного, что может произойти буквально через минуту, и незнакомая какая-то тревога, и одновременно восторг оттого, что началось особое, героическое время, о котором он до сих пор знал только из книг да кинокартин.
Несутся в атаку наши танки, горит земля, пятятся фигурки врагов. Вот они уже бегут, а за танками лавина красных всадников. Они летят, шашки наголо, сквозь рваные всполохи разрывов, сквозь дым и пламя. И победно заглушает гром сражения ликующее «ура». И музыка, музыка! Еще секунда, мелькнет слово «Конец», и кто-то из самых нетерпеливых, пригнувшись, побежит через зал к выходу.
Это кино. В нем все исчезает, как только зажигается свет. Остается белый прямоугольник экрана, бестолковая давка у дверей и ощущение почти что разочарования — все кончилось, исчезло: и атаки, и команды беззаветно храбрых командиров, и бульдожьи морды врагов в стальных касках с рожками. Вместо этого будет знакомая улица, продавец воздушной кукурузы на углу, двор, три старые акации да еще тонконогие ученицы дочери мадам Флигель с громадными черными папками для нот. Они бегут по лестнице флигеля, высовывают на ходу язык, дразнятся.
— А вот я вас гранатой, козы!..
Воздушная кукуруза, или, как ее называют в городе, бады-буды, похожа на старинную ручную гранату. Сладкий розовый шар, слепленный из поджаренных кукурузных зерен.
«Козы» визжат, в испуге отмахиваются своими папками, как будто и вправду сейчас разорвется граната. А с балкона флигеля уже несется:
— Вы поглядите на этого хулигана! Он как с цепи сорванный! Мама! Где наш чайник с кипятком?..
«Козы» давно убежали, во дворе никого нет, бады-буды больше не кажется сладкой. Надо идти домой учить уроки…
И вдруг все сразу изменилось в жизни. Так неожиданно и резко.
Война… Война… Война…
Она где-то далеко на западе, у самой границы. Там уже фронт, бессонное небо над горящими деревнями, грохот и дым, чья-то смерть. Как трудно это представить себе здесь, в тихое летнее утро, в городе, где все по-прежнему безмятежно, несмотря на то, что в судьбу этого города, а значит, и в судьбу Ивы вместе с твердыми словами «Работают все радиостанции Советского Союза…» вошло нечто пугающе незнакомое. Ива вслушивался — слова звучали торжественно и властно, они заставляли людей стоять прямо и настороженно, как стоят солдаты в боевом строю. Ива тоже стоял так, вытянув руки по швам, подняв голову к репродуктору, слушая взволнованный перестук сердца:
— Война… Война… Война…
Летчик не пропускал ни одной сводки Совинформбюро. В его комнате на стене висела большая карта с воткнутыми в нее флажками: черные — это оставленные нами города; белые — города, которые бомбила немецкая авиация.
Старьевщик Никагосов забросил свой мешок, перестал ходить с ним по дворам. Целыми днями теперь сидел он в своем подвале, латал что-то, перекраивал, а Михель набивал подметки на старые штиблеты и сапоги.
— Скоро в магазинах ничего не будет, — говорил Никагосов. — Война, что сделаешь? Выходит, это барахло стоит чинить, красить, люди еще поносят, правильно?
— Прафильно, — соглашался Михель. — А нам с топой пудут теньги.
— Слушай, сосед, а если немцы сюда придут, они тебя небось начальником над нами сделают, а? — Он смеялся раскатистым своим смехом с кашлем пополам, хлопал Михеля по худой спине. — Так что готовься в начальники, старый черт!
