С Кеббой она все же переспала, причем он сам инициировал их связь и сделал все для того, чтобы заполучить симпатичную полногрудую девушку в свои объятия. Встречались они тайком, быстро поссорились, а потом Кеббу вдруг внезапно вызвали домой, и он, бросив институт, уехал. Исчез навсегда из поля зрения Марины. Открытие, что она беременна, стало для нее шоком. Мало того, открытие было сделано слишком поздно. Она всегда страдала задержками, особенно во время сессии, так что заподозрила неладное далеко не сразу.
Марина взяла себя в руки и никому, кроме самой близкой подруги Варьки, не рассказала. Перевязывала живот месяцев до семи, бегала на занятия. Что делать с ребенком, она не знала. Он для нее — источник проблем, страха и тревог. Она была уверена, до дрожи в коленях, что мать осудит ее и перестанет уважать. Особенно страшно было из-за того, что ребенок будет темнокожим. На ее глазах из комсомола отчислили одну бедовую голову — Равилову — с третьего курса за то, что нагуляла цветного ребенка. Обнаружив, что родители стыдятся чернокожего отпрыска дочери, Равилова бросила институт, чтобы растить ребенка. Что с ней было дальше, никто толком не знал, говорили, подрабатывала где-то, чтобы прокормить себя и ребенка, а потом ее семья все же приняла их.
Марина знала, что ее семья никогда не простит такого чудовищного поступка. Ей казалось, ее мать скорее откажется от Марины и будет стыдить ее потом всю жизнь. Никогда, никогда ни мать, ни отец не примут ребенка неизвестно от кого, вне брака, да еще и от чернокожего мужчины. И что тогда Марина будет делать? Бросать с позором институт? Разрушать все свои планы на жизнь? Обрекать себя на вечное одиночество и быть изгоем?
Сдав сессию, она с облегчением встретила летние каникулы. Можно было запереться в своей комнате, никому на глаза не показываться и родить до начала следующего учебного года.
Родила она даже раньше, не было и восьми месяцев. Видимо, постоянное перетягивание живота все же сделало свое дело и спровоцировало раннее отхождение вод. Увидев крохотную девочку с кожей цвета кофе с молоком, она даже обрадовалась — все-таки не такая уж черная, как она ожидала. Не знала она тогда, что потом девочка все равно станет черной, а поначалу они все светлые, так уж природа распорядилась. Но все равно было видно, что она черная. Акушерка даже чуть не выронила ее из рук, когда принимала. Испугалась от неожиданности, со странным выражением лица прикасалась к малышке, когда обтирала от крови и смазки.
Поленьев в огонь добавляла подруга Варька своими рассказами о сплетнях в общежитии. Живот все равно был заметен, и мало кого можно было провести байками о внезапной полноте.
— Что-то давно вашей подруги Марины не видно, — остановил Варю как-то профессор по экономике Долгоруков.
— Она приболела, гепатит, — не моргнув, выпалила Варька.
— Жаль будет, если этот гепатит, — с ударением на слово «гепатит» произнес профессор, — испортит жизнь такой умной девочке. Вы уж ей это передайте.
— Еще твоя мама звонила, — продолжала Варя, — спрашивала, когда ты из похода вернешься. Ты ей что, сказала, что в поход умотала?
— Ага. И что теперь делать — ума не приложу.
Девочка была экзотикой в маленьком роддоме. Она была другая. Все рассматривали ее с нескрываемым любопытством. Даже из других отделений заходили поглядеть. Потом заглядывали и к Марине в палату — распирало любопытство, что за девица нагуляла ребенка от негра. Тогда это слово было обычным, и никто не задумывался, что произносимое со сморщенным носом, с тыканием пальцем в ребенка слово «негр» — пощечина Марине. Она представляла себя с этим ребенком на улице. Отчетливо видела, как все будут тыкать в нее пальцами и осуждающе кидать оскорбительные фразы вслед. Как она будет вынуждена прятать лицо ребенка в пеленки, чтобы не привлекать ничье внимание. А потом? Куда потом? Никому и не оставишь. Мама ее хлопнется в обморок и выгонит из дому, как пить дать. Ни ребенку жизни не будет, ни ей, Маринке. Прямо хоть к отцу в Африку обратно отправляй!
Так как Марину никто не навещал, кроме подруги, история опытным акушеркам была понятна и без слов. Главврач даже поручила им зорко следить, чтобы Марина не сбежала.
— Если не захочет негритоску забирать, так пусть все оформит честь по чести. А то сбежит, а нам потом морока.
На пятый день после родов Марина написала заявление, что отказывается от ребенка. Но имя тем не менее успела ей дать, назвала Ритой. Старалась поменьше на нее смотреть, отказалась прикладывать к груди, убеждала себя, что поступает правильно. Им вдвоем не выжить, повторяла она пересохшими от высокой температуры губами. Грудь набухла и болела, она вся горела, а Рита, наевшись донорского молока в детском отделении, только смотрела на нее широко раскрытыми глазами. Прямо ей в глаза, пристально и серьезно. Ее ручки были туго спеленаты, и она лишь слабо шевелила пальчиками под белой тканью. Наверное, хотела схватить свою нерадивую мать за палец и удержать. Марина завыла в голос и отвернулась: «Заберите ее! Заберите, бога ради!» Медсестра с презрением посмотрела на рыдающую проститутку, как ее за глаза называли в роддоме, и вынесла ребенка.
— Что с ней? — услышала Марина голос другой медсестры в коридоре.
— Думать надо было, когда с негром спала, — отрезала та, что несла ребенка, и ее каблучки застучали по выдраенному полу.
Через месяц после выписки из роддома Марина не выдержала. Прибежала в больницу и стала умолять дать ей адрес Дома малютки, куда отправили Риту. Адрес ей дали, с надеждой, что она передумала и возьмет ребенка обратно. Этого не случилось. Решение, которое приняла Марина, было вполне осознанным. В Доме ребенка она представилась родственницей матери Риты. Чем больше девочка становилась похожа на обычного африканского ребенка, тем меньше Марина представляла себя с ней на руках. Материнские чувства боролись в ней с таким множеством противофакторов, что убедить себя в разумности принятого решения оказалось вполне возможным. Множество историй о том, как нещадно травили темнокожих детей, издевались, как они становились изгоями, обезьянками, как дети, да и взрослые, не воспринимали их как нормальных людей, добавляли уверенности, что Марина не выдержала бы такого отношения ни к ребенку, ни к себе. Не смогла бы ни помочь, ни уберечь. Она знала, что права.
У родителей ее тем временем дела пошли в гору, и они стали посылать ей довольно внушительную сумму денег, она даже смогла снять квартиру на последнем курсе института, ушла из общежития. Помогать Рите становилось легче, она посчитала, что приплачивать одной воспитательнице разумнее, чем всему приюту, она так и делала, в итоге пожилая нянечка Наташа, страдавшая диабетом и одиночеством в личной жизни, забирала Риту по вечерам к себе домой, а утром приводила, как в детский садик. И даже перешла с ней в детский дом, когда девочке исполнилось три года и ее перевели.
Потом жизнь Марины переменилась — замужество, беременность, переезд. Гоше предложили хорошее место, и они решили уехать из Москвы. Затем начались командировки, тайные визиты в детский дом, боль, стыд, о котором хотелось забыть как можно скорее.
Что там произошло потом, она не знала, но Наташа как-то оформила опекунство над Ритой и забрала ее с собой, когда переехала в другой город, и исчезла. Марина так и не смогла найти их, а потом рассудила, что так оно и к лучшему. Ее жизнь развивалась по налаженной колее, вносить хаос не имело смысла. Жалела она о своем грехе? Да, жалела. Но твердо решила идти только вперед, не оглядываясь. Рита неплохо устроилась, у нее была своего рода семья. Что могла еще сделать Марина Владимировна без риска разрушить собственную семью? Больше ничего. К тому же Рита вообще исчезла с горизонта на долгое время, а потом появилась, изредка напоминая о себе звонками. Жаль, конечно, что Наташа умерла так рано. В тот момент, когда она об этом узнала, Марина едва сдержалась, чтобы не закричать, не рассказать Рите всю правду, не позвать ее к себе. Но сдержалась. Они уже чужие. Они живут разными жизнями. Да и Рита, похоже, уже ни в ком не нуждалась. Ее голос звучал независимо, она нашла свою нишу в жизни, она не искала родственников. Она никогда не предлагала встретиться, никогда не выказывала желания рассказать о себе поподробнее. Она просто звонила и узнавала, как дела, пятиминутный разговор ни о чем, и все. Их обоих смущали эти разговоры, повисали тяжелые паузы молчания, потом они прощались, неловко, неуклюже, виновато. Рита вновь исчезала, а Марина Владимировна вновь возвращалась к своей распрекрасной налаженной жизни.
Вот только страх в виде образов малютки Риты, огорченного мужа, рассерженной матери, неожиданно узнавшей о внебрачном ребенке Марины, этот страх нет-нет да мучил Марину Владимировну. Невероятно, но образ матери до сих пор еще грозно довлел над ее сознанием, когда дело касалось ошибок. И совесть-то все-таки невозможно заткнуть насовсем.
