— Как? Божественное начало в человеке — это: всего лишь произвол? Нет, добродетель вечна!
Радищев встал в позицию, словно поднял шпагу:
— Добродетельное на севере может считаться преступным на юге!
— Браво! — раздался голос от двери. Они оглянулись. В комнату входил Федор Васильевич Ушаков, старший среди российских студентов. — Да, добродетельным может быть даже убийство.
— Вы сошли с ума! — исступленно закричал Кутузов. — Как можно говорить это с веселой улыбкой!
Федор Васильевич хладнокровно сел на стул и жестом приказал спорящим сделать то же самое. Они повиновались.
— В книге француза Гельвеция «О разуме» рассказывается о диких племенах, которых голод и холод заставляет покидать хижины и идти на охоту. Перед отправлением они собираются и заставляют своих стариков взбираться на деревья, которые затем сильно трясут. Большинство стариков падает с дерева, и их немедленно убивают.
— Отвратительно, — прошептал Кутузов.
— Да, на первый взгляд. Но не спешите. Углубимся в причины. Дикари считают, что падение этих несчастных старцев доказывает их неспособность перенести все тяготы охоты. Оставлять их в хижинах на мучительную смерть от голода, делать добычей лесных зверей или посредством быстрого необходимого убийства избавить от медленной и жестокой смерти? Дикари выбирают второе. Вот причина якобы отвратительного обычая. Выходит, отцеубийство здесь совершается на принципах человечности.
— Ужасно, — отозвался Кутузов.
— Потому что мы не понимаем общественной полезности этого обычая. А раз это полезно — значит добродетельно.
— Нет, я не соглашусь с вашим выводом, — мрачно сказал Кутузов. — Добродетель не зависит от времени и формы — правления, она едина и неизменна.
— Тогда что же это такое?
— Это, это… — дрожа и краснея, говорил Кутузов. — Это сама идея порядка, гармонии и красоты…
— Туманно… А я вам выкладываю факты…
— Фактами можно подкрепить ложные понятия. Софистикой оправдать ложь. Надеюсь, ложь вы не станете возводить в добродетель?
— Не надейся, — снова заговорил Радищев. — А ложь во спасение? Гельвеций рассказывает, что основатель государства инков прибегнул ко лжи, объявив перуанцам, что он сын Солнца и что он принял законы, продиктованные Солнцем. Эта ложь внушила дикарям большое уважение к его законам. Разве она не была полезной для государства? Гельвеций считает, что нельзя не признать добродетельной эту ложь.
— На лжи построенное государство. Сколько может жить ложь?
— Отчасти ты прав. Да, вначале она была благом. Но затем основатель государства должен был бы предвидеть перемены в интересах, настроениях, нравах народа и раскрыть народу ту полезную необходимую ложь, к которой ему пришлось прибегнуть, чтобы их сделать счастливыми. Он снял бы с этих законов характер божественности. Тогда их можно было бы с течением времени изменить. Жизнь изменилась, а законы оставались священными и ненарушимыми. Но сын Солнца не сделал попытки изменить их, и государство ослабло и не могло сопротивляться вторжению европейцев.
— Значит, я все-таки прав, — тихо заметил Кутузов.
Они умолкли. История обрушивалась на их головы, и в лавине веков надо было найти узкую тропинку, чтобы выбраться к свету, к истине.
— Вы правы, защищая добродетель, — ответил Ушаков. — Но не правы, когда отворачиваетесь от жизни, которая всегда поражает нас своей неожиданностью. Понятие добродетели изменчиво. В некоторых африканских государствах главной добродетелью является принесение первых плодов жатвы верховному жрецу. В то же время там не считается зазорным для мужа продать жену, для сына — отца. Гельвеций учит, что таково обычное следствие деспотизма: презрение к истинной добродетели.
— Если все столь зыбко, что же такое истинная добродетель?
Ушаков с легкой улыбкой уверенно отвечал:
— Это не что иное, как желание счастья людям.
— А еще проще: привычка к полезным для народа поступкам, — быстро сказал Радищев.
— Пусть привычка не умеряет вашу страсть. Не забывайте о пылком юноше Курции, — торжественно заключил Ушаков. — Когда на форуме разверзнулась бездна, грозящая поглотить Рим, оракул предсказал гибель городу, если римляне не отдадут свое лучшее сокровище. Тогда Курций, движимый благородной страстью, на коне с оружием бросился в пропасть. Она сомкнулась, Рим был спасен.
Вечера манили на улицу. В загородном саду играла музыка, в аллеях прогуливались обыватели, на скамьях, а то и просто на траве сидели сосредоточенные студенты с книгами, другие, окутанные табачным дымом, болтали и смеялись в кругу друзей.
Человек с тарелкой остановился перед российскими студентами: это был сбор в пользу музыкантов. Радищев полез в карман. Кутузов со вздохом заметил:
— Это последние наши ефимки.
— Пусть. За удовольствия надо платить. — Серебряная монета немецкой чеканки прощально звякнула.
Они жаждали неожиданных встреч, а может быть, и приключений. Оркестр играл веселее. Музыка манила, обещала исполнение надежд.
Они любовались пейзажем и спорили о том, чьи окрестности живописнее: Дрездена или Лейпцига. Александр утверждал, что природа Лейпцига несколько монотонна, равнина утомляет взор. Ландшафты Дрездена разнообразны и потому прекрасны. Окрестности Лейпцига, возражал Кутузов, располагают к себе более, потому что они милы, хотя и не столь ярки.
Этот несколько теоретический разговор им быстро наскучил, и они замолчали и остановились, вдруг сражен-видом девушки, продававшей тюльпаны, красота которой была и ярка и мила.
— Бог мой! — прошептал Александр. С загоревшимися глазами он подошел к цветочнице. Рдели красные тюльпаны, и отблески их пламени падали на ее лицо. Радищев залез в карманы, но монеты не обнаружил.
— Ах, какая досада! — растерянно сказал он, но тут же добавил: — Впрочем, есть ли на свете деньги, которые были бы достаточны оплатить такое диво?
— Господин студент — поэт? — с любопытством спросила цветочница.
— Нельзя не быть поэтом, когда видишь таких краса-вид! — в том же духе продолжал Радищев, и лёгкая улыбка девушки была одобрением его отваги.
— Если господин студент в затруднении, то он может принести деньги завтра. — Она протягивала букет уже счастливому Радищеву.
Они пришли назавтра, и рука Александра, отдавая монету, слегка дрожала, потому что, говорил Кутузов, «стрела, выпущенная Амуром, попала в цель».
На этот раз у них наготове были деньги и запас острот. Радищев вспомнил кстати изречение, которое было вычитано у Гельвеция: «Земля рождает цветы, искусство делает из них букеты». После этой фразы обнаружилось, что цветочнице не чужды поэзия и философия, она знает стихи Геллерта и знакома с самим профессором: он проезжает по улицам на своей белой смирной лошадке, которую ему подарил курфюрст, останавливается и покупает цветы. О Гельвеции она, правда, ничего не слышала, но если это достойный господин, то она рада с ним познакомиться. Он француз? Странно, они такие насмешники, среди них мало серьезных людей… А у русских кто занимается философией? Как, у русских нет великого философа? Тогда понятно, почему они такие спорщики и драчуны…
Радищев начал с горячностью говорить о том, что русским некогда заниматься философией, у них суровая природа и большие пространства земли, им надо бороться с засухой, с голодом, с дикими зверьми — им не до любомудрия. Но, прижав руку к сердцу, он пообещал цветочнице, что и в России скоро появятся любомудры немцам на зависть. Цветочница сочувственно выслушала его пространную речь и со вздохом заметила: «Жаль, что нет философии. Тогда о чем же вы говорите после обеда?»
Они пришли в восторг от ее слов. Вечер получился необыкновенным. Лизхен (так звали девушку) быстро распродала цветы. Они болтали до темноты, причем Лизхен делала замечания, давала советы, свидетельствующие о том, что некоторым философам вполне можно было поучиться мудрости у нее.
Но «мудрость главенствует в советах, а судьба в событиях», сказано у Гельвеция. И событие не замедлило произойти. Неподалеку от скамейки, где они сидели, вдруг остановился худой старик и закричал визгливо: «Лизхен! Ты меня сведешь в могилу. Пора доить корову!» Лизхен вспорхнула и улетела, едва попрощавшись с друзьями.
Раздосадованные, они смотрели вслед цветочнице и ее сварливому отцу. За этой неприятностью последовали другие. Городские ворота были закрыты, и студентам отворили только после того, как они заплатили штраф. У дверей дома опять возникло осложнение: там стоял солдат и по распоряжению Бокума не пускал загулявшихся россиян. Спас Челищев, который спустил веревочную лестницу во двор, и они вскарабкались по ней в свою комнату, смеясь и проклиная зловредного майора.
