А когда жажда побыть хоть немного дикарём охватывала его с непреодолимой силой, он садился в троллейбус и отправлялся на стадион. Там он вволю мог орать, размахивать руками, подскакивать, хвататься за голову, стонать и скрежетать зубами от отчаяния, бесноваться, ликуя с воплями восторга ничуть не хуже, чем это делали его дальние предки, приплясывая вокруг большого костра после охоты на мамонта…
Но всё время его не покидало чувство, что это не совсем то. Какие-то ребята в трусиках и цветных майках носились по полю, боролись, колотили по мячу, задыхались и потели, а он-то бушевал, не сходя со своего нумерованного места на скамейке!..
И поздно вечером, лёжа у себя в постели, он снова вспоминал свои наивные и такие смешные, если о них говорить вслух, но такие славные и милые детские мечты.
Короче говоря, Филя, когда вырос, не стал исследователем дальних стран. Не стал он ни водолазом, ни натуралистом, ни геологом, ни полярником, ни тигроловом. Кое-куда он не попал. Кое-куда опоздал. Кое-где не подошёл и не выдержал испытаний.
Во всём этом не было ничего страшного, наоборот, так оно и должно было получиться, потому что человеку не так легко самому удостовериться, что для одного дела он не годится, для другого годится, но не очень, а для третьего или двадцать третьего он, пожалуй, как раз подходит.
Так из Фили вышел в конце концов фотокорреспондент одного небольшого журнала, с очень глубоко скрытой в душе тягой к путешествиям по дорогам, где не проложены рельсы, к безлюдным просторам и нехоженым тропам.
Глава 5. Командировка в даль…
С того времени как он стал работать в этом небольшом журнале фотокорреспондентом, его уже никто больше не звал Филей — для этого он стал слишком взрослым. А уж Филиппом Филипповичем его и вовсе никто ни разу не назвал — для этого он был уж больно молод!
Теперь чаще всего его звали по фамилии: Архипов.
Ему, как и прежде, до смерти хотелось поснимать что-нибудь совсем необыкновенное, но задания ему в журнале давали самые обыкновенные: портреты людей в пиджаках или спецовках. Они спокойно стояли, когда их снимали, улыбались, когда их просили улыбнуться, и терпеливо дожидались, когда от них отстанет фотограф, чтоб сесть обратно за баранку троллейбуса, или продолжать доить корову, красить стену, или пустить в ход ткацкий станок.
Единственное приключение у него было, когда опрокинулась парусная лодка, с которой он снимал соревнования. Опасности, собственно, никакой не было, но Филя, к общему удивлению, начал хотя и очень медленно, но всё-таки тонуть — не потому, что не умел плавать, а потому, что старался как можно лучше успеть снять перевёрнутую лодку, а руки у него были заняты.
Однако настал день, когда ему наконец немножко повезло: он получил дальнюю командировку на большую сибирскую стройку. Ему поручили поснимать те же места, какие были уже три года назад сфотографированы другим корреспондентом и напечатаны в журнале.
Филипп взял эти фотографии с собой и по пути в самолёте, в поезде и на пароходе не уставал их рассматривать. Теснилась там дремучая тайга над самым берегом реки, стояла палатка, и рядом висело на сучке ружьё. Обросшие бородами дядьки курили, сидя на поваленных великанах соснах. Лохматые собаки, высунув языки, смотрели в аппарат. Оленёнок пугливо принюхивался к покосившемуся набок бульдозеру.
На одной фотографии какой-то парень в лохматой шапке и рыбачьих сапогах, ухмыляясь фотографу, приколачивал над дверью избушки на курьих ножках кривую дощечку с надписью: «Парикмахерская». А кругом были навалены толстые стволы сосен, и узкая тропинка извилисто уходила и исчезала в тёмной таёжной чаще…
Приехав на место, Филипп решительно ничего узнать не мог из того, что так хорошо изучил по фотографиям.
Тайги, правда, было сколько душе угодно, она только отодвинулась от ровной бетонной дуги плотины, перегородившей реку. Лохматые диковатые собаки прогуливались по посёлку, но в домах горел свет и играло радио, а в новой парикмахерской, пуская душистые облака, прыскали пульверизаторами два мастера в довольно белых халатах.
Снимать здесь было интересно, но первобытной дикостью и вообще ничем таким необитаемым тут просто и не пахло.
Короткое лето уже кончилось, по ночам стало всё крепче примораживать, и сухой снежок, пересыпаясь белыми змейками, бежал под ногами по улице.
Почти целый месяц Филипп всё снимал и снимал, пока не снял всё, что ему было нужно. Теперь, перебирая аккуратно надписанные коробочки с отснятой плёнкой, он с удовольствием думал о том, сколько там поместилось у него громадных турбин, людей, пароходов, оленей, и ребятишек, и багровых закатов над лесистыми верхушками сопок, и ещё всякого такого, что он увезёт с собой в маленьком чемоданчике.
И в один прекрасный день, распрощавшись со всем этим, он сел на пароходик, уходивший вверх по реке, и отправился в обратный путь.
Пароходик, бодро бурча, бежал вдоль реки. Дремучие леса, в которых он, в общем-то, так и не побывал, проплывали мимо, уходили назад, оставались далеко за кормой, а впереди ожидали Филиппа опять троллейбусы и метро, магазины, переполненные людьми улицы, толпы автомобилей у светофоров…
Маленькие заливчики, скалистые обрывы, пологие берега и синие дали с лесистыми холмами — всё уходило, и Филиппу только оставалось на прощание снять издали ещё какое-нибудь особенно великолепное дерево или выветренный камень, похожий на гриб.
Изредка попадались маленькие пристани. Пароходик издали заранее протяжно гудел, извещая о своём приближении. Если на пристани ждали пассажиры, он причаливал. А если нет, пароходик спокойно шёл мимо, и тогда ему вслед лаяла собачонка, гоняя во весь дух взад и вперёд вдоль берега, да долго ещё смотрел из-под ладони вслед, неторопливо покуривая, бакенщик или сторож.
Шеренга ребятишек в пёстрых красных, синих и клетчатых рубашонках на толстом бревне отчаянно-весело махала обеими руками пароходу, а у них за спиной, развешанные для сушки на верёвке, так же отчаянно болтали рукавами, взлетая на ветру, красные, синие, клетчатые рубашонки, точно одна развесёлая буйная компанийка!
Филя всё снял на цветную плёнку: и бакенщика, и собачонку, и маленькую баржу пристани — и всё это тоже спрятал вместе с катушкой плёнки в коробочку, себе на память.
На второй день к вечеру пароходик без всякого сигнала с берега причалил к маленькой пристани-барже.
Старик сторож, или начальник пристани — как ни называй, он тут был один, сам себе хозяин, — принял чалку и спросил у выскочившего на пристань матроса, есть ли в буфете на пароходе мармелад.
— Не спрашивал, — сказал матрос. — Наверно, нету.
— Так и знал! — с удовольствием сказал старик. — Бегают-бегают вверх-вниз, а спросишь мармалату у них — нету! Буфеты-ы!
— Де-ед! — окликнул капитан, перегибаясь сверху через перильца. — А где же бригада?
— У меня нету, — сказал дед мстительно, всё ещё сердитый за мармелад. — Ты погуди ещё!
— «Погуди»! Как будто я не гудел!
Капитан обернулся, протянув руку в окошечко рубки, дал двойной прерывистый гудок.
— Оглохли там, — сердито вздохнул капитан. — Ты, дед, дорогу к лабазу знаешь? Покажешь? Кто-нибудь сбегает их там поторопить!
— А чё её показывать, она сама показывает. Вон просека, иди, прямо в лабаз и упрёшься. Тропинку, видишь, намяли, ещё как груза с берега туда таскали.
— Тебе прямо, а нам очень даже косо! — вмешался матрос. — Пойдём, покажешь!
— Говорят же тебе — прямо… А я ведь, пожалуй, с вами поеду — надо мне пожиток свой собрать. Принадлежности.
— Чего это тебя вдруг подхватило? «Малявин» за нами идёт, пристаня забирать будет.
— Без тебя знаю… А чего мне «Малявина» дожидаться?.. Вот соберусь — и с вами!
— Так пойти сходить? — спросил матрос у капитана.
— Сходи, сходи! Долго мы стоять дожидаться будем? Сходи, Кукин!
— А я можно с вами? — спросил Филипп и быстро пошёл рядом с матросом. — Что это за лабаз?
— Чёрт его знает, — на ходу отвечал матрос. — Нам нужно отсюда забрать строительную бригаду. Они тут лабаз строили и ещё чего-то. База какая-то, что ли. Изыскателей или геологов. А то топографов. Всякие тут бывают. А нам их с собой надо забирать… Гудят им, лешим, так ведь не слышат!
Навстречу им из лесу бежал парень в расстёгнутой меховой куртке, весёлый и красный. Ещё издали кричал:
— Слышим, слышим… Сей минут все уже двигаются!
— Давайте-ка пошевеливайтесь! Оставим вас тут зимовать, узнаете…
— Мы и то слушаем, заунывный голос подаёте — аж испугались!
— Зевайте больше, вот уйдём, будете тут куковать до весны!
Парень засмеялся: он, видно, радовался, что кончили работу и теперь им пора уезжать. Слышно было, как гремели железом где-то рядом за деревьями. Потом увидели уже одетых с мешками и баульчиками двоих парней-плотников, дожидавшихся, пока третий, толстый, немолодой, закладывает железной полосой дверь рубленого из светлых свежих брёвен склада.
