— Славно печет, — согласился капитан. — Можно, однако, и в тенек. Пойдем в салон, у меня там прохладно, — и он направился к рубке, на ходу соображая про себя, что раз уж Аристархов так прямо, без подходов, заговорил о деле, значит, что-то крепко его допекло.
Он молча открыл дверь, пропустил вперед гостя и следом за ним вошел в прохладную полутьму салона.
Тут, в салоне, все блестело лаком, начищенной медью и широкими зеркалами. Дмитрий Трофимович усадил гостя в кресло, привинченное к палубе, а сам уселся по другую сторону стола, у передней стены, где в богатой раме висел портрет Ломоносова. Потом не спеша набил трубку, пыхнул раза два густым душистым дымом и, откинувшись на спинку дивана, сказал:
— Ну, давай, рыбак, говори свое дело…
Тут Иван Николаевич по порядку, не торопясь, выложил свое дело, вытер голову и, откинувшись на спинку кресла, закончил так:
— Вот, Трофимыч, какой получается переплет…
— Да, — сказал капитан, — действительно «переплет». И чем помочь тебе, просто не вижу. В море, куда бы ни шло, поискал бы, собрал бы твоих ребят. А в чернях, где же там, милый человек, по мелям лазать. Нет, браток, ты уж лучше уволь меня от такого рейса…
— Да ведь, кроме тебя, кого же, Трофимыч, пошлешь? Ты один тот угол и знаешь, — вкрадчиво перебил Аристархов.
— Я-то много чего знаю, — возразил капитан, — я вот знаю, что итти мне туда никак невозможно. Того и гляди, задует с востока, сгонит воду, а тогда и сиди там, жди погоды….
— Да ведь задует, нет ли, это еще вопрос. А задует, так уж это стихия, тут с тебя никто не спросит…
— Спросить-то не спросят, — проворчал капитан, — а слава по морю пойдет: нахвалился Дорофеев: «Выручу!», а сам сидит, как рак на мели, да плицами шлепает… Мне-то, положим, все равно, я здесь человек временный: нынче тут, а завтра сниму шапочку, поклонюсь на четыре стороны да и махну домой, на Белое море… Ну, да ведь мы, архангелогородские, народ упрямый. У нас так: если взялся, тогда уж всё…
— Вот ты и возьмись, Трофимыч.
— Не возьмусь, не проси, — отрубил капитан так решительно, что Аристархов подумал: «Не сладить мне, видно, со стариком».
Глаза его потускнели, но вдруг остановились на портрете Ломоносова и снова вспыхнули веселым огоньком.
— А земляк-то твой, Михайло Васильевич, тоже, пишут, упрямый был человек, а он, по-моему, не так бы рассудил.
— Земляк, земляк, — проворчал Дорофеев, погладив усы. — То земляк, а то я… У меня команда двенадцать человек да машина двести сил… у меня план, браток… Дорогонько выходит катанье-то.
— А ты не рядись, Трофимыч, все равно просчитаешься. Может, там девятнадцать Ломоносовых в школу торопятся, а ты им поперек дороги становишься.
— Это как же так я становлюсь? — рассердился старик. — Это ты встал, во-время не подумал. А я что? Я на службе. Скажет начальство: иди! — дам гудок и пойду…
— И пойдешь?
— И пойду! Что ж такое? Будто мы не хаживали…
— За начальством дело не станет.
— Ну и ступай к начальству. Ты уговаривать мастер, — уговоришь, твое счастье — неси приказ…
— На, — сказал Аристархов и, порывшись в сумке, вынул четвертушку бумаги со штампом и печатью.
— Ишь ты, и тут поспел, — улыбнулся капитан, прочитав бумажку. — А что же ты прямо-то не сказал?
— А то я тебя не знаю. Так бы ты и послушал!
«Ломоносов» стоял под парами, каждую минуту готовый отдать концы. Ждали Аристархова. Он обещал подъехать, попрощаться и дать последние указания.
Дмитрий Трофимович шагал по мостику, теребя усы, нетерпеливо поглядывал то на берег, то на солнце и что-то сердито бурчал себе под нос, должно быть, сам себя поругивал за то, что ввязался в это беспокойное дело. И когда к трапу подошла Зоя в лыжном костюме, с чемоданчиком в руке, капитан сердито окликнул ее:
— Эй, барышня, вам кого?
— Капитана Дорофеева, — ответила Зоя, глянув снизу на сердитого старика.
— Я капитан Дорофеев. Что скажете?
— Разрешите мне к вам подняться, — сказала Зоя и решительно ступила на трап.
— Ну, взойдите, — сказал капитан, а про себя чертыхнулся: «Этого еще нехватало, прислали какую-то куклу в штанах, возись тут с ней…»
— Курбаева, — сказала Зоя, поднявшись на мостик, и протянула руку капитану.
Тот смерил Зою взглядом с ног до головы, но, делать нечего, пожал руку и буркнул в усы:
— Дорофеев, Дмитрий Трофимович, будем знакомы. С чем пожаловали?
— Вот письмо от Ивана Николаевича Аристархова, — сказала Зоя. — Вот мои документы. Я с вами поеду. И я вас прошу, товарищ капитан: если все готово, поедемте поскорее.
— Мы не ездим, мы ходим, барышня, — сказал Дмитрий Трофимович. Он пробежал глазами Зоины документы, разорвал конверт, прочитал письмо Аристархова, сунул его в карман кителя и, ухватившись двумя руками, повис на сигнальной ручке.
Могучим басом заревел гудок «Ломоносова». Белый пар пышным султаном распушился по ветру, и веселая радуга заиграла над палубой в лучах вечернего солнца.
Внизу засуетились матросы, загремел трап. Закряхтели канаты, громыхнула штурвальная цепь, звякнул сигнальный колокол в машине, что-то засопело в глубине парохода. Медленно шевеля плицами, «Ломоносов» отвалил от пристани и широкой дугой пошел на фарватер.
Развертываясь перед глазами, покатилась панорама города. Отступали огромные корпуса рыбокомбината, лесная биржа, бондарный завод… Древний кремль блеснул куполами. Нарядная пассажирская пристань проплыла мимо борта. Повстречался караван живорыбных лодок-прорезей… Обогнали большой моторный баркас, доверху груженный арбузами. Какой-то пароход прошел навстречу. Перерезал дорогу паровой паром, заставленный машинами и лошадьми. Белый парус мелькнул за кормой… Справа и слева поплыли заводы, эллинги, склады. Огромные быки нового, не построенного еще моста широкими воротами встали впереди. Сверкнув крыльями, развернулся над палубой самолет. А потом потянулись зеленые сады, желтые бахчи, богатые села, журавли-колодцы, сизые дымки моторных водокачек. Снизу и сверху по широкому руслу Волги шли, торопились куда-то караваны барж, баркасы, плоты, пароходы. Тот с рыбой, тот с солью, тот с нефтью, и у каждого своя была забота о большом общем деле.
Шел со своей заботой и «Ломоносов». Шел, торопился к морю, то и дело покрикивая зычным басистым гудком. И ребята на берегах, провожая его глазами, не думали и не гадали, с какой заботой спешит в море красавец-пароход.
— Ну вот и пошли, барышня, — сказал капитан. — Теперь закусим, да, может, и отдохнете. В море выйдем к утру, не раньше, а до места завтра к вечеру только дойдем.
Зоя всю жизнь прожила на Волге. Она часто слышала: «Уходят в море», «Приходят с моря», а что это за море, самой повидать не пришлось. И теперь, когда море было так близко, хотелось поскорее увидеть его. До поздней ночи она простояла на мостике, все ждала. Потом не выдержала, ушла все-таки спать, а когда проснулась, сразу побежала на мостик.
Берегов не было видно. Огромный синий купол неба высился над сверкающей водой, и такой необъятный простор лежал кругом, что Зоя замерла от восторга.
А Дмитрий Трофимович к месту и не к месту все повторял:
— Вот выйдем в море…
— А это не море разве? — не выдержала Зоя.
— А это покуда не море, это по-здешнему раскаты, Зоя Павловна. Гляньте-ко, — Дмитрий Трофимович протянул Зое бинокль. — Вон засучил человек штаны и идет, как пан. Это разве море?
Зоя глянула, и верно: напрямик через море шел рыбак по колено в воде и, как послушную скотину, вел в поводу лодку-бударку с копной сетей на корме.
— А мы-то как же идем? — удивилась Зоя.
— А нам тут дорога прорыта. От вехи до вехи, от буя до буя, так и идем по каналу. А там вон, у самого горизонта, там маяк «Искусственный остров». Оттуда можно и морем считать. Ну, да ведь тоже не океан. Мы-то ходим, а другой пароход то и дело брюхом цепляет. Мель. Зато рыбе раздолье. Волга корм ей несет со всей России. Вон муть какая, — самый рыбный корм. И тепло, и не солоно, и в реку на нерест итти — сто проток, сто дорог, любую выбирай. Тут на мелях рыба кормится, а возле рыбы и человек сыт. Вон народу-то сколько: больше, чем на берегу.
Зоя и сама поражалась, как много тут, в море, людей. Повсюду, сколько хватало глаз, белели паруса, чернели дымки, трепетали цветные флажки на буйках. Стуча моторами, торопились куда-то черные, смоленые баркасы, маленькие лодочки качались на мутных волнах, и на каждой лодочке, на каждом баркасе, у каждой сети — везде были люди, и всем тут находилось дело.
— Вон там ставные невода, — показывал капитан. — Большая посуда — это стойка, там люди живут, а вон там — видите, жердочки из воды торчат — это сваи, «гундеры» по-здешнему. На них держится сетка — стена с километр длиной, даже больше. А по краям «дворы» — ловушки. Рыба в стену упрется, свернет и заходит во «двор» — больше некуда ей податься. Вон, глядите, черпают ее из «двора». Раньше таких неводов и не знали на Каспии, а теперь куда ни пойди — везде ставники. А это, где флажки, это порядки плывут. Тоже уловистая снасть, а уж больно простая. Плывет рыба, налетит, зацепит, забьется и, как в паутине, запутается. А рыбаку только и дела: перебирать порядок, отцепить, что попалось, да где порвется сеть, зачинить. Сейчас новые сетки «капрон», прочные — не гниют, а главное — тонкие, путают лучше… Сеткой больше с реюшек ловят, на мелях, а на глуби — там сейнера. Вон там, видите, парами ходят. Уловы огромные. А корабли-то — красавцы…
