Всё это мне казалось неестественным, ненастоящим, как будто не со мной случившимся — с кем-то другим, а я просто живо воображаю, как бы это было со мной.
Увы! Герка приблизился ко мне и стукнул меня в грудь, приводя в себя. Я глянул ему в глаза, готовый увидеть зверское выражение вражды и ненависти. Но ничего этого не увидел. Рыбкин смотрел на меня внимательно, настороженно, удивлённо, только не злобно. Оба его кулака были сжаты и крутились у меня перед носом. Я тоже поднял ладони и сжал их. Нет, мы не прыгали друг перед другом, как заправские боксёры, не держали дистанцию, не следовали правилам умелой драки, а, постояв, просто кинулись навстречу друг другу, схватились и стали бороться.
— Э-э! — разнял нас Рыжий Пёс. — Так не годится! Это не борьба, а косалка, понятно? Драться надо! Деритесь!
Мы разошлись, и Рыбкин снова бросился на меня, больно ударив по уху. Я упал на одно колено, но тут же вскочил, крутя головой. От этого удара у меня искры посыпались из глаз. Я думал, это такое литературное выражение — искры из глаз. Ничего подобного. Белые, будто вспышки фотографа, искры ослепили меня, и страшный звон стоял в ушах.
— Дай ему! орали пацаны. Врежь! Трахни как следует!
Их одинаковые лица расплылись в белые шары с открытыми дырками — ртами. Рыбкин не растерялся, ударил меня в другое ухо, и я отлетел к стене, окончательно теряя ориентировку в пространстве. Но, странное дело, не эти удары меня убивали, вовсе нет, хотя я и дрался по-настоящему первый раз, а крики, эта ненависть, берущаяся неизвестно откуда. Ведь мне улюлюкал целый класс, и это сознание убивало, угнетало, лишало сил. За что они меня так люто презирают, ведь они совсем не знают меня я всего второй день в этой проклятой школе? Почему так хотят моей крови, моего поражения, даже, может быть, погибели? В чём я провинился перед ними? Почему не найдётся хоть одного человека, который пожалеет меня, посочувствует, остановит эту дурацкую драку? Где вообще справедливость в мире? Доброта, которой так старательно все учат?
Конечно, нельзя утверждать, будто прямо во время драки, между оплеухами, которыми щедро одарял меня мой сосед по парте, я этак раздумчиво и не спеша осмысливал своё положение. Вовсе нет. Это уж потом мы способны подолгу думать о происшедших событиях, раскладывая по полочкам причины и следствия. Во время драки мысли даже мыслями-то не назовешь — ощущения меняются с молниеносной быстротой, но несколько раз мгновенно повторенное ощущение одного и того же свойства способно определить исход события.
Они орали, они свистели, они — все до единого — были против меня, а моя-то наивная душа ждала их милосердия. Вот в чём вся загвоздка! Я верил в справедливость, а её не было. Зрители оказались не свидетелями, а участниками! Они хотели моего поражения и пришли сюда поглядеть именно на это, вот и всё! Справедливостью здесь не пахло. Все против меня, и так было задумано с самого начала. Рыбкин просто их оружие, их общие, протянутые к моему лицу кулаки. И я один против всех.
Я уже получил к тому мгновению семь или восемь хорошеньких тумаков, и все — с искрами. Неплохо дрался мой сосед. Я понял, что ещё немного, и он шарахнет в мой нос, и так уже пострадавший вчера. И всё. И я проиграю. Хлынет кровь — первая краска, и я буду жить с вечной кличкой «Говнило».
Зверь, как правило, становится отчаянным, когда ощущает, что загнан в угол. Я почувствовал себя таким загнанным зверем. Может быть, я даже зарычал.
Скорее всего, заскрипел зубами. И тут я отчётливо увидел Геркин нос. Прав был Рыжий. Нос у Рыбкина рыхлый, толстый, пухлый. Бей по нему, учил меня злодей с рыжей чёлкой, может быть, в шутку учил, смеха ради, поняв, что я не умею драться.
Я сжал кулаки и ударил Рыбкина в нос, но он уклонился, и я чуть не рухнул, промахнувшись.
Странное дело, несмотря на мою неудачную атаку, я расслышал возгласы одобрения. Они одобряли меня!
Давай, новичок! крикнул кто-то. Врежь ему! Вперёд!
Это меня подстегнуло. Но какая-то такая неведомая догадка предостерегала — не лезь на рожон, прикрой одним кулаком свой нос, а уж потом…
Я победил. Но эта победа была начисто лишена всяческих лавров, бывает и так в неумелых мальчишеских драках.
Мы кинулись навстречу друг другу одновременно, я с силой выставил свой кулак, а Рыбкин прямо носом нарвался на него, его же удар снова пришёлся мне в ухо.
Я тряс головой и пошатывался, по сути, проиграв, но у Герки из носа шла кровь, а значит, победа причиталась мне.
Послышались разочарованные возгласы, но Рыжий Пёс оказался человеком слова надо же, и я испытал к нему тёплое чувство.
Всё, пацаны, всё! кричал он. — Как договаривались, до первой краски! Победил новичок!
— Да, победил! — ворчал кто-то.
— Еле на копытах устоял!
— Его бы, нежного!
— Косалка есть косалка, — отвечал Щепкин назидательно. Можно и одним ударом краску достать!
Приходя в себя, я глянул на своего противника. Глаза у Герки болезненно блестели, кто-то притащил ему платок, смоченный в воде, и Рыбкин положил его на переносицу. Незнакомый секундант советовал:
— Голову задери! Голову!
Мне хотелось подойти к соседу, но я не знал, что скажу и что сделаю. Пожать руку? Извиниться?
Нет, ненависти к нему у меня не было, но и любви тоже, ведь, в конце-то концов, всё это затеял он.
Я расстегнул китель, подтянул брюки, взял порт фель и вот так, в расстегнутой форме вышел на улицу. Пусть плохо, но я победил.
На углу стояли Щепкин с Корягой. Они курили, и первым моим желанием было обойти их обоих. Но что-то помешало мне это сделать. Это что-то оказалось очень правильным. Рыжий Пёс хоть и дунул мне противным табачным дымом прямо в лицо, но слова произнес одобрительные:
— А ты молоток! Конечно, победил случайно, но это неважно. Главное — победить. Почаще тебе драться надо, почаще, туды-растуды.
Странно! Со вчерашнего утра он совсем не матерился, и вот снова. Похоже, ему эта матерщина нужна, чтобы как-то так выглядеть, ну, что ли, авторитетно. Только перед кем? Меня испытать? А может, это он перед Корягой?
— Эх вы, пацаны, пацаны! сказал невыразительно, совсем без интонаций, Коряга. — Малышовые у вас всё какие-то дела.
Я думаю, промолчи я тогда дома о своей сомнительной победе, не расскажи маме про косалку, глядишь, всё бы и обошлось, и не пришлось бы мне долгих два года до самого седьмого класса — мыкать свою горькую судьбинушку. Да и мама, взрослый человек, ей бы разобраться как следует в том, что происходит, и промолчать, не побежать в школу, но разве можно винить мать за то, что её ребёнку достается, пусть и в честной драке. Ни я, ни она не знали тогда, что в мужской школе существуют свои правила, не думали-не гадали, что множество мальчишек, оказавшись вместе, соединяются между собой совсем на иных основаниях — эта масса становится крепче, потому что в ней нет неустойчивых девчачьих вкраплений. Структура оказывается похожей на монолит, а невидимые миру внутренние законы напоминают едва ли не масонский кодекс. Многих легко подчинить немногим, и рядом с муштрой внешней — одинаковая причёска, одинаковая форма, одни и те же требования к знаниям, общие для всех правила поведения, которые висят в школьном фойе, возникает муштра внутренняя, следование правилам неписаным, преступить которые во много раз опаснее, нежели правила писаные.
И выходило человек воспитывался несвободным с самого детства. Правила, конечно, должны существовать, особенно когда тебя учат правописанию или алгебре. Но жить по правилам, придуманным взрослыми на все случаи жизни, а там, где эти законы кончаются, жить по правилам тайным, от взрослых скрываемым, а оттого и более жестоким, почти немыслимо. Человек вырастает трусливым, оглядчивым, боящимся проговориться, признаться, лишний раз засмеяться.
И ведь потом, став взрослым, человек отнюдь не становится свободным. Теперь он следует правилам коллектива, который, в отличие от мальчишеских, часто глупых, выдуманных, прислуживающих самым наглым и горластым, не скрывает, а бесконечно подавляет всякую особенность.
Мы будто клятвенно согласились всей страной каждому, кто высовывается, каждому, кто умнее, изо всех сил лупить по кумполу. И лучше, если это делается с самого раннего детства.
Нормальное биологическое признание, что все люди одинаковы, превращается в глупость: все равны! Равны талантливые от рождения и закадычные бездари, равны работяги и бездельники, равны умные и тупари, и, если ты по-настоящему не дурак, выгоднее всего прикинуться полным идиотом.
Ну а если не будешь следовать правилам, явным и тайным, пеняй на себя. Тебя, как ёлку под Новый год, увешают с ног до головы такими украшениями, что жить не захочешь.
Одним словом, рассказал я про косалку маме, она, ничего мне не сказав, побежала к Зое Петровне, а та устроила разбирательство.
