Я молча кивнула ей.
— Ну вот! Ну вот! — обрадовалась она. — А тут эта белая фиглярка лезет к тебе и навязывается на дружбу! Я не хочу, я не хочу, Люда, чтобы ты была с ней!
— Вот глупенькая, — не выдержала и рассмеялась я, — ведь белая фиглярка, как ты ее называешь, наверху в окне, а мы внизу в саду, за оградой. Какая же тут может быть дружба?.. Ни поговорить, ни погулять вместе!
— Ах, какая я глупая, Люда! — засмеялась она своим звучным, заразительным смехом. — Я и не сообразила этого… Ну поцелуй же меня.
— За то, что ты глупая? — расхохоталась я.
— Хотя бы и за то, Люда!
Пронзительный звонок, возвестивший начало урока, не помешал нам, однако, крепко, горячо поцеловаться.
— Pas de baisers![4] — послышался над нами резкий окрик Пугача. — На все есть свое время!
Мы невольно вздрогнули от неожиданности. За нами стояла классная дама.
— Господи! — тоскливо вскричала Краснушка. — И когда это мы выйдем из нашей тюрьмы! Все по звонку, по времени: и спать, и есть, и смеяться, и целоваться. Каторга сибирская, и больше ничего!
— Не грубить! — вся вспыхнув, прокричала Арно, топнув ногою.
— А вы не топайте на меня, mademoiselle, — внезапно вспылила Запольская, и знакомые искорки ярко засверкали в ее темных зрачках, — не топайте на меня, что это в самом деле!
— Не смейте так разговаривать с вашей наставницей! — зашипел Пугач. — Сейчас замолчите, или я вам сбавлю три балла за поведение.
— За то, что я целовалась? — насмешливо сощурившись, произнесла Краснушка, и недобрая улыбка зазмеилась в уголках ее алого ротика.
— За то, что вы дерзкая девчонка! Кадет! Мальчишка! Вот за что! — затопала на нее ногами окончательно выведенная из себя Арно и, выхватив из кармана свою записную книжку, в которой она ставила ежедневные отметки за поведение, дрожащей рукой написала в ней что-то.
— Vous aurez 6 pour la conduite aujourd'hui![5] — злобно пояснила она Запольской, — и будущее воскресенье вы останетесь без шнурка.
Шнурки давались нам за хорошее поведение и за языки. Иметь белый шнурок считалось особенным достоинством у институток. И Краснушка за все время своего пребывания в институте никогда еще не бывала лишена этой награды, поэтому поступок Арно глубоко возмутил ее горячее сердечко.
— Mademoiselle Арно! — отчетливо и звонко произнесла она, вся дрожа от волнения, и ее красивое личико, обрамленное огненной гривой вьющихся кудрей, так и запылало ярким румянцем. — Это несправедливо, это гадко! Вы не имели права придираться ко мне за то, что я поцеловала Влассовскую. Учителя не было еще в классе, когда я это сделала… Я не хочу получать шестерки за поведение, когда я не виновата! Слышите ли, не виновата!.. Нет, нет и нет! — И совершенно неожиданно для всех нас Краснушка упала на пюпитр головою и исступленно, истерически зарыдала на весь класс.
— А-а, так-то вы разговариваете с вашими классными дамами! — прошипела Арно. — Tant pis pour vous, mademoiselle,[6] пеняйте на себя! Я вам ставлю нуль за поведение, и завтра же все будет известно начальнице! — И она снова выдернула злополучную книжечку и сделала в ней новую пометку против фамилии Запольской.
— Бедная Краснушка! Сон-то в руку! — сочувственно и сокрушенно покачала головкой черненькая Мушка.
— Подлая Арношка, аспид, злючка, противная! — исступленно зашептала Кира Дергунова, сверкая своими цыганскими глазами. — Ненавижу ее, всеми силами души ненавижу!
— Видишь, Маруся, — произнесла торжественно Таня Петровская, — я тебе правду сказала: лавровый венок — это непременно нуль в журнале!
— Да не плачь же, Краснушка, — добавила она, наклоняясь к девочке, — ты же не виновата…
— Виноват только сон! — вмешалась Миля Корбина и тотчас же добавила печально и сочувственно: — Ах, душка, и зачем только ты видишь такие несчастные сны!
— Ах, Корбина, и зачем только вы так непроходимо глупы? — подскочила к ней, паясничая, Белка. — Ну разве сны зависят от воли человека?
— Они от Бога! — торжественно произнесла Петровская, поднимая кверху свои серьезные глаза.
Краснушка продолжала отчаянно рыдать у меня на плече. Вся ее худенькая фигурка трепетала как былинка.
Запольская никогда не плакала по пустякам. Это все знали и потому жалели ее особенно в этой глупой истории с Арно, потрясшей, казалось, все существо нервной девочки.
— Mesdam'очки! У нее истерика будет! — шепотом заявила Маня Иванова. — Ах, Краснушка, что же это такое?
— Краснушечка! Маруся! Запольская, душка, плачь еще! Плачь громче, чтобы разболеться от слез хорошенько! — молила Миля Корбина, складывая на груди руки. — Если ты заболеешь и тебя отведут в лазарет, Maman узнает о несправедливости Пугача, и ее наверное выгонят!
— Полно вздор молоть, Корбина, — строго остановила я девочку, — как не стыдно говорить глупости! Маруся, — обратилась я к Запольской, — сейчас же перестань плакать… Слышишь? Сию минуту перестань… Ведь у тебя голова разболится…
— Пускай разболится! — проговорила, заикаясь, сквозь истерические всхлипывания, Краснушка. — Пускай я вся разболеюсь и умру и меня похоронят в Новодевичьем монастыре, как Ниночку Джаваху.
— Ах, как это будет хорошо! — неожиданно подхватила Миля. — Умри, конечно! Пожалуйста, умри, Краснушка! Подумай только: белое платье, как у невесты, белые цветы, белый гроб! И поют и плачут кругом… Все плачут: и Maman, и учителя, и чужие дамы, и мы все, все… А Арно не плачет… Она идет в стороне от нас… ее никто не хочет видеть… А когда тебя опустят в могилу, Maman подойдет к Арно и скажет нам, указывая на нее пальцем: «Смотрите на эту женщину! Она убийца бедной, маленькой, невинной Запольской! Она убийца… помните это все и изгоните ее из нашей тихой, дружеской семьи»… И Арношка упадет на край твоей могилы и будет плакать… плакать… плакать… Но воскресить тебя уже будет нельзя: мертвые не воскресают!
Последние слова Миля Корбина произнесла с особенным подъемом… Краснушка при этом заплакала еще сильнее, у многих из нас невольно навернулись слезы. Глупенькие, наивные девушки поддались влиянию Милкиной фантазии. Но сильный, грудной голос Варюши Чикуниной, внезапно прозвучавший за нами, мигом отрезвил нас.
— Перестать! Сейчас перестать! — строго прикрикнула Варюша. — Запольская, не реви! Что это, в самом деле? «Седьмушки» вы, что ли? Ах, mesdames, mesdames, когда-то вы вырастете и будете умнее!
Варюша Чикунина была старше нас всех. Ей было около девятнадцати лет, и ее авторитет дружно признавался всеми.
При первых же звуках ее сильного голоса Краснушка подняла с крышки пюпитра свою рыженькую головку и произнесла, все еще всхлипывая:
— Я ей не прощу этого! Я ей отомщу… отомщу непременно!..
— Разумеется! — подхватила Миля. — Если уж нельзя умереть, так по крайней мере надо отомстить хорошенько!
— Mesdames! Mesdames! Maman в коридоре! Maman в коридоре! — послышались тревожные голоса девочек, сидевших на первых скамейках подле двери. Все разом стихло, успокоилось как по волшебству. Настала такая тишина, что, казалось, можно было услыхать полет мухи.
Лишь только высокая, полная фигура начальницы в синем шелковом платье появилась в дверях класса, мы все разом поднялись со своих мест и отвесили низкий реверанс, сопровождаемый дружным восклицанием:
— Nous avons l'honneur de vous saluer, maman![7]
Начальница была не одна. За нею вошел или, вернее, проскользнул в класс высокий господин в синем вицмундире, сидевшем на нем как на вешалке, очень молодой, очень белокурый и очень робкий на взгляд. Он потирал свои большие, красные руки, как будто они были отморожены у него, и краснел и смущался, как мальчик. Очевидно, он чувствовал себя очень неловко под перекрестными взглядами сорока взрослых девочек, рассматривавших его с полной бесцеремонностью и явным любопытством.
— Mes enfants! — произнесла Maman, окидывая нас всех разом острыми, проницательными глазами. — Представляю вам нового учителя русской словесности Василия Петровича Терпимова. Надеюсь, вы сумеете заслужить его расположение.
— Мы надеемся, Maman! — отвечал, приседая, дружный хор сорока девочек.
Начальница еще раз милостиво кивнула нам головою в белой кружевной наколке и величественно выплыла из класса, оставив Терпимова в обществе институток.
Последний мешковато уместился на кафедре и сразу уткнулся носом в классный журнал, очевидно, с целью скрыть от нас свое смущение и робость.
— Мой предшественник, — начал он под прикрытием журнала, — высокоуважаемый Владимир Михайлович Чуловский, передал мне, что в истории литературы вы довольно сильны и что он дошел с вами до Фонвизина. Не правда ли, mesdemoiselles?
— Дежурная, ответьте monsieur Терпимову! — приказала со своего места Арно.
Учитель, не заметивший было классную даму при входе в класс, теперь окончательно смутился за свою оплошность, неуклюже привскочил с места и, подойдя к ней, отрекомендовался:
