И в это время открылась дверь, и в ней, без сил от волнения, остановилась, прислонившись к стенке, Тамара Осипова. Такой еще никогда не видел Миша всегда спокойную и рассудительную Тамару… Платок был сбит на сторону, пальтишко не застегнуто, в выкатившихся глазах — слезы ужаса…
— Ми… Миша!.. Генка Ваньку Силина повел… убивать, наверно, будет…
— Что! Ты что, сдурела?!
— Нет! Ничего не сдурела! Ванька — предатель… Как это? Провокатор! Как Цехновский!.. И его Гена с ребятами потащили!..
Миша вылетел на улицу в чем был, без шапки, без куртки… Тамара — за ним.
— Куда они?..
— В подполье… Ну, где прошлым годом картошка была…
Этот старый дом с каменной подклетью был неподалеку. Миша бежал, не разбирая луж, не чувствуя, как снег сечет его лицо… Он рванул полусорванную с петель дубовую дверь, скатился вниз по склизким ступеням и за второй, закрытой дверью услыхал гул мальчишеских голосов, прорезаемый мрачным, не оставляющим тени надежды и снисхождения голосом Генки Ключникова:
— Галстук! Галстук пионерский снимай! Предатель!..
И в ответ ему — захлебывающийся от слез и страха голос Вани Силина:
— Н-неправда! Я не предатель!.. Ребята, честное пионерское! Под салютом всех вождей!..
Миша в изнеможении прислонился к холодной стенке, и она показалась ему горячей… Жив! Успел!.. Он с трудом перевел дух, медленно спустился еще на несколько ступеней и открыл дверь в заброшенный подвал. Стекла в маленьких оконцах под потолком были выбиты, в тусклом и неровном свете осеннего дня лица ребят показались ему серыми, почти незнакомыми. И только через мгновение он рассмотрел, что они не серые, а красные, возбужденные, что ребята дышат, как после долгой игры в лапту…
Здесь были самые старшие пионеры отряда. И Степа Ананьин, и Шурка Магницкий, и Лева Ардашников… Они стояли кружком вокруг Ваньки Силина, бледного, дрожащего… Руки его отчаянно сжимали пионерский галстук, как будто только о нем, о галстуке, и шла речь, как будто только его и необходимо было защитить… А Генка стоял против него — сбыченный, с кулаками в карманах…
— Миша! Миша!.. — услышал Куканов радостный, полный надежды голос Шурки Магницкого.
Ребята расступились, и Миша уселся на какой-то старый ящик, стоявший у стены. Наверху послышался стук двери, торопливые шаги по лестнице, дверь открылась, и в подвал вошел Петр Иванович Куканов. Позади него выглядывало лицо Тамары. Старый Куканов был в своей рабочей куртке, в картузе. Он остановился у двери, оглядел всех присутствующих, вздохнул, залез в карман и вынул кисет. Миша вдруг понял, что и ему хочется закурить, хочется до головокружения, до нестерпимости… Он проглотил наполнившую рот слюну и, обратившись к Генке, сказал:
— Ну?.. Говори! Ты же теперь и за вожатого и за весь отряд. Сам решил… Сам постановил… А я-то, дурак, думал — мне ребята верят! Я же вас никогда не обманул, ни в чем! Ну, что ж ты молчишь? Говори, если ты пионером себя считаешь! Я тебя как член бюро ячейки спрашиваю! И вот тут еще и член партийного бюро стоит. Говори же!
Гена Ключников вынул руки из карманов и сразу же перестал быть кровавым мстителем, разоблачителем провокатора, каким он себя чувствовал минуту назад. Но ничего! Он и перед комсомолом и перед партией докажет, как он был прав, когда заподозрил нечистое в провале боевого задания.
…А подумал он на Ваньку еще тогда, в Гостинополье. Когда тот, вместо того чтобы встретиться на улице с гостинопольскими ребятами, взял да и начал заходить в дома своих свойственников… О чем он там трепался, неизвестно, но в одном доме пробыл долго — ребята на улице заждались его… Он, Генка, когда узнал, что у Глотова все в порядке, на другой же день пошел в Гостинополье и там все как есть узнал!.. Как только они из села ушли, этот родственник Ванькин, Михайлов Сидор Трофимыч, сразу же побежал к Поповкину. И тот разом же помчался на Волховстройку… А в селе уже знают: задумали вычистить и Поповкина и самого старшего делопроизводителя. А для этого пионеров подослали с самым наисекретным заданием… Откуда могли это узнать? Со всеми ребятами он по отдельности толковал — те клятву под салютом давали, землю есть хотели: не говорили!.. Значит, ясно — Ванька Силин предал! Нарочно предал! Как Цехновский! Потому что так же любит деньги! Ребят в кино бесплатно пускают, а он родителям говорит, что за деньги, и каждый раз по гривеннику у них берет… И этих гривенников у него уйма! На рубль, а то и больше! А как на жертв контрреволюции собирали, дал как все: пять копеек… Ясно, что он самый настоящий провокатор и пусть теперь отвечает перед судом своих товарищей… Которых предал! Только пусть пионерский галстук сначала снимет! Потому что нельзя, чтобы они человека в пионерском галстуке лупцевали… ну, отомстили… А Мише не сказали потому, что стыдно и совестно перед ним. Он им поручил, доверил как самым старшим, сознательным ребятам в отряде — и вот тебе!.. А Ванька не только предатель, но и трус! Испугался, что ребята его лупить будут, Тамарку за Мишей послал!
— И никого я не посылал! И не просил!.. Тамарка, скажи же — я тебя просил? Просил, да?
Теперь лицо Вани уже порозовело, бледность с него сошла, и только дорожки слез еще говорили о пережитом страхе…
— Никого я не предавал! Я, когда зашел к Сидору Трофимычу, Прошке только сказал, что мы с секретным заданием… Ведь он в пионеры собирается… Он страшную клятву давал! Ну конечно, не пионерскую, потому что не пионер… И про деньги Генка неправду говорит… У меня рубль и еще сорок копеек… Я птицу хочу купить — кенаря… А он два с полтиной стоит… И я про птицу не таился. Тамарка, скажи же — говорил про птицу?
Пока Ваня выкрикивал оправдательные свои слова, Миша сидел на ящике и думал.
Конечно, он знал, что в отряде ребята разные. Иначе и не может быть. Но он думал, что все их ребячьи жизни — у него как на ладони. А он, оказывается, и не знал, что этот вялый увалень Ваня Силин — такой страстный любитель птиц. И что боевая Тамарка с ним дружит, а не с ребятами из военного звена, где она находится… И что тихий правдоискатель Шурка Магницкий может тайком от него, вожатого, пойти в подвал лупить товарища… Как же их — всех таких разных — спаять, объединить?.. Ведь он их должен вырастить в коммунистов…
— Кенарь! — Гену даже передернуло от негодования. — Птица буржуйская тебе дороже всего! Как на тех, что за нас в тюрьмах сидят, — так пять копеек, а на птицу свою — два с полтиной! Пионер еще называется! Нам такие не нужны!.. И пусть снимет галстук! Товарищ Куканов! Петр Иванович, скажите!..
— Насчет галстука вы уж сами решайте… Не мы, а вы сами, ребята, принимаете в пионеры, вы сами и решайте, кто недостоин быть пионером… А только я вам вот что скажу. Нехорошо Силин сделал — растрепался, повредил делу. На войне такая штуковина жизнью своих товарищей оборачивается… Вот Ваньку мы и должны научить сейчас, чтобы он потом, когда посерьезней что будет, не поскользнулся, себя не погубил и товарищей своих… Только что ж ты, Ключников, один за всех решать стал? Тебя что, судьей кто выбирал? Ты ведь не только Силину не веришь — ребятам не веришь, всему отряду не веришь, Михаилу вот моему, вожатому своему, тоже не веришь… Все один! Один следствие пошел наводить, один приговор вынес, один решил бить Силина…
— Да не один, Петр Иванович! Я же позвал ребят…
— Чего — позвал ребят? Ты их позвал, чтобы они твой приговор выслушали и помогли тебе привести его, что ли, в исполнение. Вот для чего ты их позвал! А почему же ты не хочешь верить Силину? Ну натрепался, ну ошибся — нет, ты его сразу же — предатель! И в подвал! А мы кровь проливали, чтобы из подвалов выйти на свет белый… Чтобы там, на свету, перед всеми людьми дела свои делать! Виноват — отвечай перед всеми! Вот так… Знаешь, Ключников, наше дело на вере держится! Вот кончаем станцию. Задумал ее Ильич построить. Сколько кругом было неверующих! А рабочие поверили! И — построили. А перестанем товарищам верить, начнем верить только самому себе, а других ни за что считать, — все рассыплется… Ильич однажды сказал: идем, дескать, по узенькой дорожке, над пропастью идем… И идем, взявшись за руки, держась друг за друга… Ну, не любишь ты, Генка, птиц, а Силин их любит — так пусть! Не птицы же вас вместе собрали, а другое: вот галстук красный, знамя наше красное… Ну, я пойду… Разбирайтесь сами в своих делах.
Куканов притушил о мокрую стену свою цигарку, повернулся, открыл дверь и зашагал вверх по лестнице.
Миша проводил взглядом отца и повернулся к Ключникову:
— Ну, так что, Гена? Снимать Силину галстук? Ты его один будешь бить, а нам смотреть? Или как? А может, нам всем галстуки поснимать? Потому что тут ни отряда нет, ни совета отряда, ничего — один Генка Ключников со своим хотением…
— Миша!.. Так я что… Я ради знамени хотел… Чтобы не предавать его…
