«Я знал, что ты поймешь…»
В это время в десятом классе «Б» вечерней рабочей школы шел последний урок. Пожилая учительница говорила с огорчением и недовольством:
— Садись, Черепанов. Двойка. Плохо у тебя с оптикой, а ты на уроке занимаешься рисованием каких-то бессмысленных узоров! Друг твой Белоногов еще лучше сделал — совсем не явился… Ты что, не слышишь меня? Можешь садиться… — И учительница нервно передернула плечами.
Митя аккуратно положил круглый мелок, не спеша потер ладонь о ладонь и так же не спеша направился к своей парте.
«Комитет наверняка уже кончился, — думал он. — Нагнали Алешке пару. Скоро звонок — и к нему. Пускай ругается, дело его, а я пойду…»
Как только из коридора послышался дребезжащий звонок, Митя, схватив учебники и тетради, вскочил из-за парты. Но давным-давно известно, что, когда торопишься, непременно произойдет какая-нибудь задержка. Так случилось и теперь. Пришлось выслушать назидание о правилах школьного распорядка, которые, по мнению учительницы, можно было усвоить за десять лет, об уважении к педагогу и в довершение — замечание о непонятных и огорчительных переменах, происходящих порой с учениками. В результате Митя вышел из класса минут на десять позже. Он сбежал с каменных ступенек, вылетел за ограду и остановился как вкопанный: перед ним в полукруге света, падавшем от фонаря, в шубке со старым беличьим воротником и серой шерстяной шали стояла Вера. Лицо у нее было измученное.
— Вера? — спросил он, точно не доверяя своим глазам.
Она молча смотрела на него с не меньшим удивлением, будто открыла в нем что-то новое, чего не видела раньше. И в самом деле, крутой смуглый Митин лоб, широко разлетающиеся брови, темные беспокойные глаза, крупные яркие губы и чуть выдавшийся вперед упрямый подбородок с ямкой, — все лицо его, будто светившееся волей, удивленным добродушием, и доверчивостью, показалось ей каким-то новым и поразительно красивым.
— Я пришла, — наконец выговорила Вера. — Можешь относиться ко мне как хочешь… я очень виновата… — Она сдернула варежку и протянула ему руку.
Рука у нее была мягкая, закоченевшая. Митя осторожно стиснул ее и не выпустил.
— Я так нехорошо думала о тебе…
— Ладно, не будем об этом, — прервал он ее счастливым шепотом. — Я знал, я знал, что ты поймешь, все поймешь!..
Рука Веры, словно маленькая замерзшая птаха, отогреваясь, вздрагивала временами в его большой теплой руке, но выпорхнуть не пробовала. А Митя, чтобы не спугнуть ее, боялся пошевелить своей рукой.
— Ведь я же не знала, что ты уговаривал его, предупреждал, — быстро, горячо говорила Вера. — Я думала, все было совсем по-другому…
— Ну, не надо, — просил Митя.
— А после того, как предупредил его, надо было прямо к мастеру. Не дошло бы до этого…
— Что Алешке? — спохватился Митя.
— Выговор с занесением.
— Сильно! — выдохнул он.
— Раньше только читала, как тяжело судить близкого человека, а сегодня испытала.
— С работы не тронут?
— Куда же его такого? Совсем покатится, — с пробудившейся злой досадой ответила Вера.
Она зябко повела плечами, постукала валенком о валенок, и Митя подумал, что Вера долго ждала его на холоде.
— Ты замерзла, — сказал он. — Смотри, как дрожишь…
— Ничего, это не от холода, это пройдет, Я не хочу домой, — тоном просьбы проговорила Вера, словно Митя мог настоять, чтобы она шла домой.
Он взглянул на нее заблестевшими глазами:
— Пойдем… знаешь куда?
— Знаю… — тихо ответила Вера.
Митя не поверил, что она угадала. Вера тотчас поняла и это и посмотрела в сторону темневшего за школой парка.
Он порывисто сжал ее пальцы, закивал головой.
— Давай припустим… чтоб тебе согреться… — И, не выпуская ее руки, сорвался с места.
В это мгновение по каменным, белым от снега ступеням медленно спускались двое пожилых преподавателей — физичка и математик.
— Этот молодой человек, — сказала физичка, — несколько минут назад получил у меня двойку.
— Можете не тревожиться, — отвечал математик: — насколько я понимаю, он побежал не вешаться и не топиться…
За воротами физичка проговорила, будто с чувством неловкости:
— Спугнули мы их…
— А я склонен думать, у них были более серьезные причины, — сказал математик и поднял воротник шубы.
Утром, подавая Мите завтрак, Марья Николаевна спросила:
— Ну, что Паршуков-то твой, не оттаял?
— Не поймешь его, — торопливо пережевывая, улыбнулся Митя. — Сам говорит: «Спрашивай, парень», а начнет объяснять — и сам себя обрывает: «Хватит лекции читать, с тобой и на курево не заробишь…»
— Скупой, — с досадой отозвалась Марья Николаевна. И, помолчав, добавила задумчиво: — А папаня твой говорил: который человек только копит уменье да опыт и при себе прячет, тот бедняк. А щедрый человек, который для людей ничего не жалеет, — завсегда богатый… Он и сам был такой, наш папаня…
— Сегодня двадцатый день, как я у Паршукова. И хотя б одно доброе слово от него услыхал!..
За эти двадцать дней произошли кое-какие перемены. Митя помирился с Алешкой. Серегин отказался работать с ним, а старший слесарь второй арматурной группы Ковальчук не захотел взять его к себе. Но Митя все-таки уговорил Ковальчука, и Алеша расчувствовался; «Честно скажу — думал, ты простил меня так, на словах. Но я тоже смогу быть настоящим другом!»
На днях Ковальчук сказал, что он доволен Белоноговым. «На поправку идет парень, Никитин сказал про него: «Всем ничего парень, только с зайцем в голове. Та це не беда, мы того зайца в лес выгоним…»
И только в отношении Паршукова к своему ученику не было перемен. Митя каждый день ждал, что слесарь откажется от «учительства» или, воспользовавшись каким-нибудь промахом, выставит его из своей группы…
— Сегодня Максима Андреевича паровоз на ремонт ставят, — озабоченно сказал Митя, поднимаясь из-за стола. — Хотя б перед стариком не ославил меня уважаемый Савелий Прохорыч…
— А ты не думай про это. Работай и ни про что не думай…
Марья Николаевна вышла в сени проводить сына. Отодвинула обросший инеем железный засов и не успела еще толкнуть дверь, как она сама с шумом распахнулась, словно кто-то рванул ее с бешеной силой. Снег и ветер ворвались в сени, у Марьи Николаевны даже перехватило дыхание. А Митя, пригнув голову, шагнул на крыльцо и исчез в белой мгле.
Паровоз 14–52 уже стоял в депо. Митя кулаками протер залепленные снегом глаза и быстро направился к машине. Здравствуй, «Колюша», старый добрый друг, свидетель дублерских радостей и крушений! Здравствуй, товарищ первых трудовых дней, первых разочарований и надежд! Когда же наконец настанет день нашей новой встречи? Митя обошел вокруг паровоза и увидел стоящих возле дышел Паршукова и Максима Андреевича. Он невольно ускорил шаг, почти подбежал к машинисту.
— А ты ровно еще вытянулся. — Не выпуская Митиной руки, Максим Андреевич внимательно оглядывал его. — Хотя б когда наведал старика. Совсем забыл…
— Что вы, Максим Андреич! Ведь я почти без роздыха, как заводной: депо, школа, уроки…
— И то верно. Ну как, одолеваешь слесарную науку?
— Стараюсь. — Митя с опаской покосился на слесаря.
— А ты что скажешь, Савелий Прохорыч? — обратился машинист к Паршукову.
В глубине темных и хмурых глаз Паршукова что-то затеплилось.
— Слушается его металл, Максим Андреич…
— Похвально! — Старик положил руку на Митино плечо, а тот едва устоял на месте от неожиданной похвалы. — Рад за тебя, голубок…
Митя расспрашивал о Чижове, Самохвалове и узнал, что Тихон Чижов месяц назад «пересел на правое крыло», ездит машинистом, а Миша Самохвалов — с ним теперь не шути! — произведен в помощники. И тут же он услыхал хрипловатый, захлебывающийся голосок:
— Привет братьям-слесарям!
Семеня ногами в обшитых кожей валенках. Самохвалов спустился с паровоза, подошел к Мите. Цыганские глаза его светились, а маленький нос, показалось Мите, еще круче вздернулся.
— Поздравляю! — протянул руку Митя. — Мне Максим Андреич рассказал.
— Да, растем, брат! Как в сказке! — весело отозвался Самохвалов и засыпал его вопросами.
Митя едва поспевал отвечать.
— В общем, не засиживайся. Ждем, — торопливо говорил Самохвалов. — А пока что делом надо заняться. Смотри, плохо отремонтируешь машину — не возьмем обратно!
— А мы только на «отлично» ремонтируем!
О ремонте беседовали в эту минуту и Максим Андреевич, Паршуков и подошедший к ним Никитин.
— Перво-наперво, Савелий Прохорыч, обрати внимание на центровой подшипник, — просил Егармин. — По-моему, его переливать доведется. Чтоб задержки не вышло…
