Иван поднял рюмку и сказал:
— За счастливую дорогу!
— За дорогу можно, — согласился я.
Тост охотно поддержала и Лида.
— Это уже не чай. Много не выпьешь.
— А я думал… наоборот, — удивился Иван и улыбнулся.
Рюмки пустели и снова наполнялись, но наша синеглазая гостья отказалась от спирта, ссылаясь на то, что завтра будет болеть голова, замутятся глаза, а ей всю тундру видеть хочется. Мы согласились, хотя знали, что всю тундру за один раз трудно увидеть.
Одна из разбавленных бутылок спирта «ушла в магазин»[81], на столе прозрачно заулыбалась вторая. Обычно молчаливый рассудительный Иван потерял равновесие: стал словоохотлив, весел и угловат в движениях. Лида поглядывала на Ивана с особым любопытством, а мне синева её глаз как бы шептала: «Будь человеком, не теряй голову…»
Я задумался, но тут подошла Авдотья.
— Люди с дороги, наверно, спать хотят… Я приготовила постель. Только одеяло одно…
— Ладно… по-дорожному, — сказал я.
Иван взялся за бутылку.
— Может, ещё по одной, а?
Свою пустую рюмку я опрокинул на стол.
— Отставим до лучших времен. Спать надо. Дорога — вещь серьезная и капризная.
Лиде мой поступок пришелся явно по душе. Я сначала почувствовал, а потом уже увидел, как лицо её посветлело. Я встал, зевая, перешел на другую половину чума и улегся в постель. Лида тоже не стала раздумывать — последовала моему примеру.
Чум засыпал. Ровное, успокаивающее дыхание рядом… Ещё не вполне овладевшая мной дрема тихо-тихо вынесла меня из чума и поставила на ноги у взлетно-посадочной полосы Нарьян-Марского аэропорта. Гул моторов и всплески голосов. Рукопожатья и поцелуи…
Не ошибаясь, прямо ко мне вышла из потока пассажиров худенькая синеглазая девушка с синей пузатой сумкой на ремешке.
— Это вы будете моим каюром?
Я молча взял у неё ношу и, не оборачиваясь, пошел к нартам. Девушка чуть ли не бегом последовала за мной. Уложив аккуратно диковинную сумку на нарты, обернулся. Гостья моя стояла, широко разведя руки, оторопев.
— Ой! Оле-ешки… Оле-ешки!..
Но опасливо удержалась от дальнейшего шага к ним. А олени большими равнодушными глазами посматривали на неё и продолжали жевать.
— Оле-ешки…
…А когда я почему-то проснулся, через макодан — отверстие в верху чума, которое служит и окном и дымоходом, — смотрело на меня голубеющее небо. Я осторожно взглянул на соседку. Глаза её открыты. «Что не спит?» — подумал я и повернулся на другой бок. Стали сниться какие-то города, вокзалы, раскидистые пальмы, каменистый пляж Черного моря, похожего почему-то на тундровое озеро, но скоро я опять оказался в чуме. Он был погружен на самое дно предутренних снов.
А соседка? Глаза её по-прежнему открыты. Меня это озадачило, кольнула обида, но нарушить тишину, спросить, почему не спит, не хватило воли. Меня, как зыбун, снова присосал сон…
— Что-то каюр у тебя, как сонный мешок, — услышал голос Ивана. — Наверно, неделю не спал, а?
— Всю ночь ворочался, — говорит Лида.
Я поднял голову. В чуме уже было светло. Жарко и даже душно от раскалившейся времянки.
Сложив ладошку к ладошке, передо мной на корточки присела Лида.
— С добрым утром, каюр! А я вот совсем хозяйкой чума стала.
— Утро-то доброе, — говорю я. — Спасибо. Я малость проспал… А чай-то у тебя готов, хозяйка?
— Всё готово, и даже обед. А скоро мы олешка будем резать! Вот. Это, Иван сказал, в честь моего приезда.
Лида встала, гордо шагнула раз, другой и упорхнула в глубину чума.
А после завтрака, уже на улице, она остановила меня.
— Мы уйдем в сторонку, когда начнут резать?!
А молодой олешек метался на конце тынзея из стороны в сторону, пытаясь всеми силами вырваться на свободу. Вокруг него безумолчно тявкали собаки. Они не скрывали своей радости, зная, что положенная доля от олененка скоро достанется и им.
Вели олешка к чуму Иван, Авдотья и молодой пастух Егор Явтысый. Я смотрел через плечо Лиды на бедного олешка и говорил:
— Какие картины идут в Ленинграде?
— Много хороших… Перед отъездом я «Ричарда Третьего» смотрела. По Шекспиру. В двух сериях.
— Да?.. В двух сериях?
— Да. А что?
— Тру-удно…
— Да ты что?
— Да так.
— Странный ты какой-то, Вася…
Я видел, как разделывали оленя, как в чашу налили кровь, посолили её, и Иван крикнул:
— Будьте к столу, гости! Кровь остынет!
— Ну вот… и готово, — трогательно сказала Лида, повернувшись. — Пошли.
Вокруг туши суетились люди с длинными ножами, которыми ловко подсекали куски нежного мяса у самого носа.
— Господи, как они носы-то не отрежут? — промолвила тихо Лида и подтолкнула меня, шепнув: — Иди тоже ешь.
Я взял острый охотничий нож и с удовольствием, как все, начал есть сладковатое оленье мясо, а моя синеглазая спутница торопливыми шагами ходила вокруг нас, словно мы за заколдованной чертой. Наконец, набравшись храбрости, она подошла ко мне и попросила:
— Дай попробую.
Я отрезал не очень жирный кусок, макнул его в кровь и подал с кончика ножа прямо в зубы. Лида долго ходила с ним, жевала его и всё же выплюнула, сказав:
— Очень знакомый вкус… Я часто разбивала нос в детстве.
Она хотела добавить что-то ещё, но тут подошла Авдотья — подала нам дымящиеся, поджаренные на огне ребра.
Теперь Лида ела, не глядя ни на кого, а когда упало на землю голое ребрышко, она выпрямилась, вытерла платком губы и… ничего не сказала.
3
— Значит, сказки собирать приехали? — обратился к нам Иван.
И нам показалось, что в голосе его прозвучала ирония.
— Утром мясо, днем мясо, вечером мясо — надоедает… — сказал он и угостил нас нельмой. — Небось, вкусная рыба? Я из поселка привез. Говорят, один план наши рыбаки уже выполнили.
Вскоре мы убедились, что не совсем правильно поняли отношение хозяина чума к сказкам. Песня Ивана была длиннее, чем августовский день в тундре. Он пел негромко, но так задушевно, что казалось, героем легенды был сам поющий.
Хорошо пел Иван. Песня его — что река в половодье. Разве оторвешься хотя бы на миг, если что ни слово, то образ, что ни предложение — оригинальная мысль.
Все люди стойбища собрались в чуме Ивана. Певец умел заинтересовать слушателей. Песнь его лилась стройно. Все слушали с напряженным вниманием. Порой, казалось бы, встречалась совсем незначительная деталь, но затем, когда в жизни героя проходил целый период времени с массой событий, эта же деталь становилась центром повествования и в то же время исходной вехой к новым подвигам героя.
Иван пел и время от времени пояснял непонятные, уже устаревшие слова и выражения. Тогда он, обращаясь к нам, ронял задумчиво:
— Это чтобы было понятно вам.
Лида ревниво следила за бобинами и индикатором «репортера». А я был рад и горд за пути-дороги родной мне Большеземельской тундры, которые вели нас с Лидой к людям, к их сердцам с чудесными песнями. А песен в любом чуме — что куропаток в тундре.
Песня Ивана Лагейского текла плавнее, чем реки по Варандэйской равнине, которая казалась шире неба, и звучала сильнее, чем прибой Баренцева моря. Герой сюдбабца[82] — Нохо Нгацекы. Он, батрак трех братьев-многооленщиков, пустозеров, пас оленей недалеко от Болванской губы. Нохо пел о пережитом:
Когда земля разденет
снежную малицу
и вдоль морского берега
волны побегут песцовой стаей,
на спине моря покажется,
как скалистый остров,
трехмачтовая лодка —
лодка братьев-богачей.
Они забьют оленей,
они возьмут песцов,
шкурки горностаев, лис
и соболей,
а нам оставят ветер,
слезы и вино.
Так живем мы с другом,
караулим стадо.
Нет своих оленей.
А зачем живем мы?
Не поймем и сами…
И вот однажды вдоль берегов рек потянулись на север аргишами проталины. Нохо увидел на льду Болванской губы живые темные точки. «Не часть ли оленьего стада отбилась?» — подумал он и выехал с четырьмя прицепами грузовых саней на лёд залива. Но там были не олени — нежилось под весенним солнцем стадо морского зайца. Не упускать же такой случай! Нохо решил поохотиться. Он так увлекся, что не заметил, как тронулся целиком весь лед залива и вместе с ним вынесло его в море.
Два с половиной года Нохо Нгацекы жил на плавучей льдине. Когда было съедено мясо всех шестнадцати оленей, он спасался от голодной смерти мясом морского зайца и нерпы[83]. К счастью, льдину прибило к припаю, и Нохо добрался до людей, до тепла живого огня где-то за морем Тетивы — Енисеем. Но куда деться человеку, если у него только две руки, две ноги и голова на плечах? И Нохо батрачил у новых хозяев. Он готовил дрова, носил воду, караулил оленей и пел об этом в своих песнях:
