— Которая же старшая? Я так давно не видела, забыла совсем. Да неужели же Любочка переросла Лиду? — спросила тихим, необыкновенно ровным голосом тетя.
Голос ее не понравился Лиде.
— Переросла, давно переросла, — отвечал папа. — А Лида у нас вовсе не растет, так и остается малышкой, маленькой обезьянкой.
Папа выдвинул Лиду вперед и поставил посередине комнаты, как раз напротив тети.
Лиде вдруг сделалось ужасно неловко. Она вспомнила свой разговор с мамой и покраснела до ушей. Тетя так пристально смотрела на нее серьезными темными глазами, точно хотела по лицу отгадать, о чем она думала. Лиде захотелось убежать куда-нибудь, спрятаться, а папа как раз взял ее за руку и притянул еще ближе.
— Как вы находите, на кого она похожа? — спросил он тетю.
— Не знаю, право, — отвечала тетя, еще пристальней поглядев на девочку. — На мать не похожа, на вас тоже нет.
— На вас, на тетю похожа. Вы вглядитесь только — портрет.
Катерина Петровна смерила глазами маленькую худенькую фигурку, стоявшую перед ней, покачала головой и ничего не ответила, но Лида вспыхнула пуще прежнего. Ей показалось, что тетя недовольна таким сравнением. Она взглянула на свое замазанное, измятое платье, на свои красные, немытые руки и на тетин длинный шлейф и ее отличные перчатки, и ей стало досадно, зачем она не принарядилась, как приказывала Матрена. Она уже забыла о своей похвальной правдивости и Думала только, что, будь она поизрядней, тетя, может быть, и не смерила бы ее таким недовольным взглядом.
Лида вырвала свою руку из папиной и убежала в угол, к окну.
Тетя не долго просидела на этот раз в детской, к удовольствию Матрены и Лиды. Она скоро поднялась со своего кресла, обошла комнату, беглым взглядом окинула в ней все предметы, мимоходом провела пальцем по пыльному зеркалу, потрепала по щечке Жени и вышла.
Долго в этот вечер не могла Матрена угомонить своих питомцев. Все ее возгласы: «Тише, дети! Да замолчите ли вы? Спать пора!» — не привели ни к чему. Разговорам не было конца. Едва лишь утомленная приказаниями и упрашиваниями опускала она на подушку голову, как с трех подушек в трех кроватках подымались три головы и начинались новые споры и беседы.
— И ты можешь говорить, что она тебе нравится! — говорила Лида, сдерживая по возможности голос и с гримасой боли прижимая левой рукой правую, которую только что ушибла о железную спинку кровати, размахивая руками во время разговора.
— Да чем же она дурна? — старательным шепотом спрашивала Любочка, с любопытством подняв голову над подушкою. — У нее какое платье отличное!
Так разве я тебе про платье говорю? Ты послушай только, какой у нее голос.
— Ну какой?
Такой ровный-ровный, ужасно гадкий! А еще, мне кажется, она злая.
— Почему?
— Так. Она никогда не смеется, не улыбнется даже. Заметила ты, Люба?
— Да, это правда. Только, ты помнишь, мама нам говорила, что она была больна очень. Может быть, у нее и теперь что-нибудь болит, оттого она и не смеется.
— Ну, могла бы улыбнуться хоть разик.
— А какие у нее часы славные — чудо! Золотые, большие, будто у мужчины.
Коля был очень рад, когда мама купила ему подтяжки, как у папы, как у мужчины. Он вообще любил все мужское.
— Все-таки я рада, что она приехала, — сказала Любочка. — Теперь все пойдет хорошо.
— Все пойдет очень гадко, я уж знаю! — чуть не крикнула Лида и даже приподнялась на постели. — По мне, уже или мама с няней пусть будут старшие, или уж никто. С Матреной можно отлично ладить — спит себе целый день, — можно устраивать все, что захочешь. А ей, то есть тете, я, наверное, ни в чем не понравлюсь. Она меня опять не полюбит, как в прошлый свой приезд. Я это уж сегодня заметила.
— Почему?
— Да так, уж я знаю. Так она посмотрела… Долго еще продолжались разговоры в том же духе, долго еще рассуждали и разбирали по ниточкам новую тетю. Заметили ее строгие глаза, гладкие волосы, чудесный воротничок и черное с камешком кольцо на левой руке.
Для большего удобства Лида перелезла на постель к Любе. Няня никогда не позволяла этого — но ведь няня не позволяла и болтать Бог знает до каких пор ночью.
Матрена уже давно спала. Было половина двенадцатого, когда наконец все смолкло и успокоилось в детской.
Прошло несколько дней, и на всем стало заметно присутствие тети. Все в доме приняло какой-то особенно парадный, необычайно аккуратный вид.
Мама любила чистоту, няня тоже усердно соблюдала порядок; но это было не то: теперь все точно глянцем покрылось, так и блестело, как лакированное. Аксюша бегала с половыми щетками и пыльными тряпками вдвое больше прежнего. Матрена жаловалась, что ей вовсе покою нет, а Лида ворчала:
— Что же это за наказание! Нельзя по полу на коньках ездить; нельзя качаться, повесившись на ручку двери; на диван нельзя с ногами сесть. Все нельзя да нельзя!
Тетя замечала, что для коньков бывает зимой лед, для качанья будут летом качели на даче, а ерзать по мебели в обуви никогда не годится, ни в какое время года, так как мебель от этого портится, да и платье страдает.
Тетя завела строгий порядок в распределении ежедневных занятий. В семь часов дети должны были быть на ногах. Теперь нельзя уже было потянуться, поваляться минутку-другую в теплой постельке, как делалось, бывало, прежде, когда няня с добродушной улыбкой только подходила, похлопывала по спине, поглаживала по животику с обыкновенною своею приговорочкой: «Расти велик, будь счастлив!»
Теперь настали другие времена. Аккуратно с последним ударом семи часов тетя, уже гладко причесанная, одетая в белую пышную блузу, входила в детскую и говорила своим тихим голосом:
— Дети, вставать пора!
И затем не допускалось уже никаких проволочек.
Дети в ту же минуту должны были подыматься и одеваться, причем Матрена им почти не помогала. По окончании туалета все вместе с тетей сходили в столовую вниз.
И это были уже не прежние веселые завтраки в детской, у круглого столика, когда все уписывалось с таким аппетитом, что в хлебной корзинке и в кувшине не оставалось ни крошечки хлеба, ни капельки молока; когда при этом буянили так, что нередко и кувшин и корзинка попадали под столик, а на все замечания, воркотню няни отвечали таким заливистым хохотом, что няня, как ни хмурилась, а и сама не могла утерпеть: переставала ворчать и начинала смеяться.
Теперь папа сидел за столом какой-то серьезный, задумчивый, все говорил, что дел у него очень много. Тетя Катерина Петровна хозяйничала и разливала чай так, что, по выражению Лиды, отбивала у нее охоту попросить себе вторую чашку. Тетя запрещала лазить пальцами в стаканы и кувшин с молоком, резать хлеб с двух сторон ради горбушек и проливать на скатерть все, что только подвертывалось под руку.
Тотчас после утреннего завтрака старшие дети отправлялись в классную, приготовляли тетради и книги, повторяли уроки и поджидали тетю. Тетя не заставляла себя долго ждать. Она умела делать все хоть не спеша, а проворно. Распорядившись по хозяйству, она переодевалась из белой блузы в темное платье и приходила заниматься с детьми.
За время последней болезни мамы дети поотстали немного в занятиях, и тете было с ними немало труда. Она учила их русскому и французскому языкам, священной истории, арифметике и музыке.
Тетя была терпелива, очень терпелива — ей никогда не надоедало объяснять детям непонятные для них слова. Отдавала она приказания и делала выговоры не повышая тона, все тем же ровным, спокойным голосом; она не любила наказывать, а браниться, кажется, даже совсем не умела.
Коля учился прилежно; Люба, когда не ленилась, тоже хорошо отвечала свои коротенькие уроки. Но Лида!.. Недаром Матрена считала ее способной рассердить ангела на небе. Своими постоянными причудами, капризами и выходками она выводила из терпения даже тетю. К несчастью, Лида выказывала обыкновенно все свои недостатки именно тогда, когда гораздо разумнее было бы хорошо вести себя: при гостях, когда в доме появлялось какое-нибудь новое лицо. Тетя Катерина Петровна в самое короткое время познакомилась с различными образчиками Лидиного характера.
Училась Лида, пожалуй, очень хорошо, но только тогда, когда хотела, и по тем предметам, которые любила. Она славно рассказывала священную историю, шутя выучивала всевозможные стихи и басни; была большая охотница до рисования, до всяческих новостей, сказок, рассказов. Но чуть дело подходило к чистописанию, грамматике, еще того хуже — к арифметике, — все круто менялось. Бумага всегда бывала такая шершавая, скверные перья цеплялись за нее, и оттого, верно, вместо буквы «р» выходило «ф», а вместо «ф» — такой удивительный знак, которому и название трудно придумать. В диктанте Лида ухитрялась сделать десять ошибок в девяти словах; а когда тетя поправляла ее и говорила, что пять умножить на шесть будет тридцать, а ни в каком случае не двадцать четыре, Лида делала глупые глаза и спрашивала: «Да как же это так?»
