— А почему ты решил…?
Атаман уже спал, подложив под щеку маску Смехуна. Вася разыскал Голуба на темном лугу за сенником и проверил, надежно ли тот стреножен. Оборотясь спиной к лесу, невольно поежился. Уж если стоять на стороже, то с оружием. Завтра же выстругает он себе пику и обожжёт острие на костре.
За час, не больше, до света, когда пахнул свежий ветерок, и звезды начали бледнеть, он увидел над Хворостиновкой зарево. Почти сразу же задюденил часто колокол.
Глава шестая, а в ней читатель познакомится с литаврщиком Андрюшкой Бубенистом и прекрасной владелицей Райгородки
Наступила осень. Всё было убрано с полей, кроме капусты и моркови, а по утрам, чтобы умыться, иногда приходилось уже разбивать ледок в луже. Зато и ярмарки пошли одна за другое, все гуще — только поспевай, весёлые, поворачиваться, а ну-ка, атаман, выбирай, на какую ватаге податься ловчее да выгоднее! Встречались на ярмарках с другими скоморошьими ватагами, ладили миром или (что случалось реже) соединялись и удивляли народ такими игрищами, на которые не стало бы их порознь. И всё лучше понимал Васка, как повезло их ватаге с атаманом: где ещё найдешь второго Бажена — такого умного, умнее всех на свете, неистощимого на потешные выдумки? Однако все чаще малый замечал, что Бажен начинает грустить и задумываться. А вот Филя-медведчик, тот, напротив, чем ближе к зиме, тем веселее становился, и что удивило Васку, в Брянске добрый час проторчал возле торговца игрушками, приценивался и к дешевым бабьим побрякушкам.
Все разъяснилось в конце сентября, на захолустной ярмарке в большом селе Зыбково, когда закончили они там свою работу. Потные, в скоморошеском, разве что хари на затылки сдвинув, шли они на постоялый двор обедать. Мишка, пыхтя и еле лапы переставляя, плелся за Филей на цепи.
За ватагой увязался мужичок, седенький уже, кривоногий и явно перегулявший свою меру на ярмарке. Звали мужичка Андрюшей Бубенистом, и служил он, если не врал, стрельцом-литаврщиком в Путивле, а на ярмарку послан воеводою для конской покупки. Стрелецкого кафтана на нем не имелось — прогулял, наверное, как и казенные деньги…
— Я, Андрюша Бубенист, вам, игрецам, свой брат! С литаврами все службы служил…
— Не мешал бы ты нам, дядя, — Бажен мягко отодвинул гуляку. — Васка, плясал ты сегодня неплохо…
— Какой я тебе дядя? Да я с литавры во все походы за воинскими татары ходил и к бою всегда был первый человек! Да я на бою с татары…
— Слышь, дядя, чем кричать, шёл бы своей дорогою… Филя, как там по весу — гуще вышло, чем вчера?
— Звенець-то звениць, Баженко…
— Ох, ну до чего ж я люблю игрецов, гудцов, свирельников! Сам игрец, в литавры…
— Ребята, кто видел, дядя этот пожаловал ли нас, подарил ли хотя полушкою?
— Я видел, — мрачно отозвался Томилка. — Не меньше алтына сыпанул.
— Так… Пошли с нами, дядя, угостим и мы тебя обедом — да вот и наше пристанище!
Постоялый двор, украшенный шестом с пучком соломы наверху, грязный и тесный, имел, однако, перед всеми прочими важное преимущество: Аграфена, молодая жена хозяина, оказалась прирожденной стряпухой и не успела ещё научиться, подавляя в себе высокий дар, кормить постояльцев скупо и невкусно.
— Аграфенюшка, радость ты наша, что есть в печи, на стол мечи! Утомились мы, спины наломали, как на жатве.
Аграфена, зарумянившись, стукнула об стол горшком со щами и метнулась за хлебом. Бубенист оглядел её с головы до ног и одобрительно промычал.
— Уж притомились… Тоже мне работнички. Сказано ведь: плясать — не пахать… — заворчала молодка, возвратившись к ватаге. Ворчала она, потому что с тревогою следила за Баженом: наскоро перекрестившись, он уже подносил ложку к губам.
— Хоть голову на плаху — таких щец и сам царь не едал! Вечно, братцы, будем зыбковские щи вспоминать, — зачастил атаман.
Когда хозяйка, довольная, вышла, положил Бажен ложку, и на лицо его легла тень.
— А ты хлебай, дядя, хлебай… Ребятки, бабье дето на исходе, зима на носу. Пора нам подумать, как дальше быть. Что скажешь, Филя?
— Ребята, поедемте ко мне, к Андрюше Бубенисту! Эх, барана заколю, пива наварю!
— Нa Свенскую ярмарку да и домув! Цто ж ещё!
— А ты что скажешь, друг Томилка?
— Мы с тобою, атаман, люди вольные, нам торопиться некуда… Что задумал?
— Да вот что… Ох, а ты, Вася, как думаешь?
— Что мне думать, тут и постарше меня есть. Только вот обещал ты, что на Украину пойдем, родичей моих поискать можно будет…
— Видишь, не пошли, А я, знаешь ли, к тому и веду! Хочу я, ребята, зазимовать здесь или к польскому рубежу поближе, а весною пораньше, хотя и на Евдокию-плющиху, махнуть на Новгородок Северский да на Киев, а там успеем на ярославскую ярмарку и во Львов!
— Цто за шутки! Мои детки от голодухи помруць!
— Тихо, Филя, тихо! Давайте обсудим, вместе подумаем; дело того стоит, дельце-то, Филя, дородно… На постоялом дворе зазимовав, проедимся и в долги залезем, а чем станем боярину платить?
— Вот я и говорю: подумаем, ребята… Заработали мы мало, вот что.
— Это вы-то, весёлые, мало заработали? Да сегодня только, на моих глазах, сколько ваш зверь в его вот шапку собрал! Ох, не буду я Андрюша Бубенист…
— А ну-ка, Филя, — отодвинул Бажен в сторону горшок. — Вываливай сегодняшнюю выручку! Ты тоже погляди, Васка, тебе полезно.
Явившуюся на столешнице кучку серебра атаман разделил надвое.
— Гляди, дядя. Это — ватаге, а это — в оброк боярину. Уразумел? Теперь нашу горсть ещё пополам — это вот на зиму, когда бродить нельзя будет…
Васка знал уже, что скоморохи и зимою найдут, чем прокормиться, но и он, как завороженный, уставился на быстро тающую кучку.
— Вот это нашей разлюбезной Фене, зажитое да за овес Голубу, а это — на дорогу, пока до следующего места доберемся. Согласен, Андрюша? А вот и заработок! — Бажен ловко разделил остаток на пять равных долей и придвинул ближнюю Бубенисту. — Держи свой алтын.
— Ловко. Однако мне за что?
— А чтобы ты скорей смекнул, сколь наше ремесло доходно. Может, к нам в товарищи пойдешь?
— Не идти на Москву — боярина сердить, — процедил Томилка и, отводя глаза от Бубениста, сгреб все кучки в одну. — Или ты совсем сбежать задумал, атаман?
— Нет, Томилка, нет. Послушаем Филю.
— Мы, браццы, с Мишкой пойдем, нам нельзя не идци — домув надо.
— Тогда слушайте меня. Пусть Филя оставит Мишку…
— Голодом зверя замориць?! Не дам.
— Пусть Филя возьмет с собою Мишку, отнесет за ватагу оброк и идет к жёнке! А мы посмотрим… Чему радуешься, Васка?
— Ты ж всё на свете понимаешь, Баженко, так и это поймешь…
— Ага. Чего ж тут и смекать? Рад, что к благодетелю своему на расправу пока не попадешь и что к Киеву будешь поближе. Угадал?… Только чур, Филя, пойдешь после Свенской ярмарки.
— Ладно, пусците только домув.
— Теперь решить токмо, где перезимуем… A чего гадать, вот у Аграфенюшки! Старого мужа прогоним, из ватаги кого-нибудь на красавице подженим да здесь и зазимуем.
Аграфена раскрыла рот и чуть не уронила с рогача горшок с завлекательно дымящейся кашей.
— Ой, глядите, ребята, уже поверила, уж выбирает!
После обеда, пристроив задрёмывающего Андрюшу Бубениста на лавке, Бакен позвал Васку во двор.
— Пошли разгуляемся. Поговорить надо. Хочу с тобою кое о чём посоветоваться.
Ярмарка притихла, и пыль над нею осела немного. Почти все возы были уже завязаны, под ними спали хозяева, иные кормили коней. Только гончары маялись ещё подле своих горшков, да какие-то два мужика никак не могли выбрать дугу у куняющего уже белоруса. Между возами бродили не покупатели — зеваки.
— Вася, где бы мы ни станем зимовать, а сидеть сложа руки я не привык, да и Томилке это вредно, Я вот про что: а не приловчиться ли нам с тобою листы печатать, как дядя твой?
— Листы печатать? — протянул важно Васка, гордый доверием атамана. — Слишком много снастей и припасов надобно, не потянем.
— Что ж, тогда придется Петрушку делать… Ты не знаешь, верно, что наш Томилка петрушечник? Монашек какой-то бешенный у него кукол поломал, а вот мешок, в коем кукол показывать, Томилка с собою второй год таскает…
— А где листы, что взял ты у дядьки Гаврилы? — осмелел вдруг Васка, он ведь, как ни как, те листы раскрашивал.
— Продал я их ещё в Курске. А выручка, что ж выручка… — и Бажен поднял руку и разжал пальцы, будто пустил что-то легкое по ветру. — Помнишь, небось, как загулял я тогда на неделю? Теперь опять, Васенька, душа моя ноет. Осень нынче так хороша, наглядеться не могу, будто это последняя моя осень… Да ты зелен, впрочем, чересчур, не поймешь…
— Баженко, глянь: та барынька, что давеча на игрище…
— Где?!
— Да вот, ищет кого-то… И девка с нею та же.
Барыня плыла павою, наряженная куда как роскошней, чем в дообеденную пору днём раньше, когда она презрительно щурилась на скоморошьи игры. Теперь даже как будто на иноземный пошиб, вот только накрашена густо, по-московски. За нею семенила босая чернявая девчонка лет тринадцати да топал мужик в зеленом кафтане и грубых сапогах.
