— Знаешь, Мендель, давай прекратим эти выдумки, — сказал я.
— А что такого?
— Ничего. Просто я не изучаю Каббалу, а твой отец никакой не грабитель.
— С чего это ты так раскипятился? — удивился Мендель. — Шесть грошей жалко стало?
— Вовсе я не раскипятился. Только, если у кого есть замок в лесу, зачем ему целыми днями таскать уголь для Хаима Лейба? И девушки в золотых туфлях у тебя тоже нет. Это все сказки.
— Поссориться хочешь? Не думай, что, раз твой отец раввин, я стану к тебе подлизываться! Может, я и врал, да только правды тебе ни в жизнь не узнать.
— А что мне знать-то? Ты ведь все выдумал.
— Вот вырасту и стану разбойником. Самым настоящим.
— Тогда — гореть тебе в геенне огненной.
— Ну и пусть! Зато я влюблен.
Я потрясенно посмотрел на моего товарища.
— Снова врешь.
— А вот и нет. Пусть меня Господь покарает, если вру.
Я знал, что Мендель не станет божиться попусту, и весь похолодел, словно кто-то провел ледяными пальцами мне по ребрам.
— В девчонку?
— В кого же еще? В мальчишку что ли? Она в нашем дворе живет. Вот поженимся и уплывем к моему брату в Америку.
— И тебе не стыдно?..
— А что тут такого? Иаков тоже был влюблен. Он поцеловал Рахиль. Про это в Библии написано.
— Бабник!
Я пустился бежать. Мендель кричал что-то вдогонку, мне даже показалось, что он гонится за мной. Я мчался, пока не оказался у радзиминской иешивы. Перед ее входом молился отец Менделя — высокий сутулый худой мужчина с большим кадыком, лицо его все пропиталось сажей, словно у трубочиста. Лапсердак был подвязан веревкой. Угольщик раскачивался, кланялся и бил себя в грудь. Мне показалось, что он просит у Бога прощения за сыновнее бахвальство.
У восточной стены стоял мой отец в бархатном лапсердаке, подвязанном белым шарфом, и в шляпе с большими полями. Он раскачивался взад и вперед, и голова его всякий раз касалась стены. В меноре горела одна единственная свеча. Нет, мне еще не были известны тайны Каббалы. Но я чувствовал, что все, что случилось со мной этим вечером, было исполнено мистического смысла. Мне было так грустно, как никогда прежде. Едва мой отец закончил молиться, я подошел к нему и сказал:
— Папа, мне надо поговорить с тобой.
Отца удивил мой серьезный тон, и он пристально посмотрел на меня своими голубыми глазами.
— Что случилось?
— Папа, научи меня Каббале.
— Ах, вот в чем дело! Но разве ты не знаешь, что в твои годы еще запрещено учить Каббалу? На веки вечные записано, что тайны Каббалы не должны открываться ни одному мужчине, пока он не достигнет тридцати лет.
— Но я хочу начать уже сейчас.
Отец сжал свою рыжую бороду.
— Отчего такая спешка? Ты можешь быть достойным человеком и без Каббалы.
— Папа, а правда, что можно разрушить мир божественным заклятием?
— Древние святые умели все. Мы — ничего. Пошли-ка домой.
Мы направились к воротам. Там стояла Ривка, дочь пекаря, с полной корзиной свежевыпеченных булок, рогаликов, длинных батонов. Женщины тыкали хлеб пальцами, и тонкая корочка хрустела от их прикосновений. Мы с отцом вышли на улицу, газовые фонари излучали желтоватый свет. Меж двух столбов вздымавшегося в небо дыма и искр висела огромная кроваво-красная луна.
— А правда, что на Луне люди живут? — спросил я.
Отец помолчал немного.
— Почему ты так решил? Ничего неизвестно. Каббала — только для крепких умов. Если человек с неокрепшим разумом погрузится в Каббалу, он может сойти с ума.
Слова отца испугали меня. Я и так чувствовал себя на грани помешательства.
— Глупый мальчик, — вздохнул отец, — подожди, вот вырастешь, и да будет на то воля Божья, женишься, наберешься уму-разуму, тогда сам решишь, как тебе поступить.
— Я никогда не женюсь!
— А как же иначе? Или ты хочешь холостяком прожить? Сказано в Писании: «И сказал Бог: плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю»[4]. И ты тоже вырастешь, найдешь себе подходящую девушку и женишься на ней.
— Какую девушку?
— Разве можно знать наперед?
И тут я понял, отчего мне так грустно. На улице было полным-полно девушек, но я не знал, которая из них моя будущая невеста. И она, моя суженая, тоже этого не знала. Может, мы покупаем сладости в одной лавке, проходим друг мимо друга, не замечая, и не догадываемся, что будем мужем и женой. Я стал пристальнее вглядываться в толпу. Тут было много девочек — моих ровесниц и тех, кто постарше или помоложе. Одна шла и лизала мороженное. Другая ела ватрушку — купила ее в лавке Эсфири и теперь держала двумя пальцами, кокетливо отставив мизинец в сторону. У девочки с книжками и тетрадками были красные ленты в волосах, юбка в складку, передник, а ноги в черных чулках — как у куклы. Улица была наполнена ароматом свежевыпеченного хлеба и запахами, которые ветер нес с Вислы и из лесов на пражском берегу. Вокруг фонарей вились мириады крылатых существ: мотыльки, бабочки, комары, обманутые искусственным светом, поверили, что ночь — это день.
Я посмотрел вверх: с балконов и из окон тоже выглядывали любопытные девушки. Они болтали, хихикали, что-то напевали. До меня долетало тарахтение швейных машинок и звуки граммофона. За одним окном я разглядел темный девичий силуэт. А что, если девушка следит из-за занавески именно за мной?
— А можно с помощью Каббалы узнать, кто будет твоей женой? — спросил я отца.
Он остановился.
— Зачем тебе знать это заранее? Достаточно, что на небесах все известно.
Некоторое время мы шли молча. Потом отец спросил:
— Что же все-таки с тобой стряслось? Фонарные столбы словно поникли, а свет фонарей затуманился — это мои глаза вдруг наполнились слезами.
— Я не знаю, папа.
— Просто ты взрослеешь. Вот что происходит. Неожиданно мой отец сделал то, чего никогда прежде не делал: он наклонился и поцеловал меня в затылок.
Из-за своих светских взглядов моему брату, Израилю Иошуа, было трудно найти общий язык с отцом, который постоянно твердил лишь одно: «Безбожник! Враг Торы!» Но с матерью брат вел долгие беседы. Часто в моем присутствии они обсуждали и меня.
— И что из него вырастет? — начинал брат. — Может, его женить, и пусть в лавке торгует или станет учителем в хедере? Хотя лавочников и так полным-полно, да и учителей тоже. Посмотрите в окно, мама, — на кого похожи эти евреи: живут в грязи, сгорбленные, вечно чем-то удрученные. Полюбуйтесь-ка, да они едва ноги волочат… А послушайте, как они разговаривают! Стоит ли удивляться, что все вокруг считают нас азиатами. И как долго, вы думаете, станет Европа терпеть этот рассадник азиатчины в своем сердце?
— Иноверцы всегда ненавидели евреев, — возражала мама. — Даже если евреи вырядятся в цилиндры, их все равно будут ненавидеть, потому что правда на их стороне.
— Какая правда? Кто знает, что такое правда? У каждой религии свои пророки и свои священные книги. Вы слышали о буддизме? Будда был такой же, как Моисей. Тоже совершал чудеса.
Мама морщилась, словно проглотила что-то невкусное.
— Как осмеливаешься ты сравнивать их: какого-то идолопоклонника и святого Моисея? Горе мне! И это говорит моя плоть и кровь!
— Послушайте, мама. Будда не был идолопоклонником, он был великим мыслителем. Он соглашался с нашими пророками. Что же до Конфуция…
— Ни слова больше! Не смей говорить об этих язычниках теми же словами, что и о наших святых. Будда родился в Индии… Я читала об этом в Путях мира. Они там сжигают вдов и убивают престарелых родителей, да при этом еще и пляшут.
— Это не в Индии.
— Какая разница? Они все идолопоклонники. Для них Бог — корова. А китайцы, те избавляются от лишних дочерей. Одни евреи верят в единого Бога, а все прочие поклоняются деревьям, змеям, крокодилам, чему угодно… Все они порочны. Даже когда говорят: «Подставь другую щеку», все равно убивают друг друга и грешат налево и направо. И ты сравниваешь их с нами?
— Будь у нас собственное государство, нам бы тоже пришлось воевать. Царь Давид не отличался сострадательностью…
— Думай, что говоришь! Да простит тебя Господь. Оставь в покое помазанников Божьих. Царь Давид и царь Соломон были пророками. В Талмуде написано, что нельзя считать Давида грешником…
— Да знаю я, что там написано. Но как же тогда Батшеба[5]?
Поскольку так звали и мою мать, всякий раз, когда мне приходилось слышать о Батшебе, я чувствовал себя уязвленным.
Мама вспыхнула:
— Ша! Начитался глупых книжек и повторяешь то, чего не понимаешь. Царь Давид будет жить вечно, а эти жалкие книжонки не стоят и той бумаги, на которой напечатаны. Кто их сочинял? Лгуны.
