Смеялись над ним: не знает, что как называется и для чего что нужно, не знает даже, что такое отвес! Веселый каменщик стал показывать ему разные инструменты. Но Вицек почти не слышал. В ушах у него шумело, пот заливал глаза, хотя день был совсем не жаркий.
— Ну, ребята, обед! — крикнул кто-то, и работа вмиг остановилась.
Вицек присел на доски, окружавшие яму с известью.
— Держись! — шепнул ему Тосек. — Всего три часа работать осталось. Завтра уже легче пойдет. Возьми себя в руки — и все будет хорошо. Завтрак есть у тебя?
— Нет!
Куда там было Вицеку в это утро думать о еде! Тосек уселся возле него и поделился с ним своим хлебом с колбасой, но Вицек не мог есть — только хлебнул кофе из фляги.
После перерыва было еще хуже. Он чувствовал каждую свою косточку. Казалось, что это не пот, а кровь заливает ему глаза.
Усталый и измученный, поплелся он вечером к мастеру. Не хотел в таком состоянии показываться матери.
— Ну и вид у тебя! Небось пропала охота, не правда ли? — допытывалась жена мастера.
Налила ему супу, оставшегося от обеда, и поставила тарелку на стол.
Мутными глазами оглядел Вицек мастерскую. Он знал уже, что не вернется сюда, хотя бы умереть пришлось, что выдержит там, как бы тяжело ни было. Первый день уже позади — оставалось пять до субботы, до получки, когда он отнесет матери деньги.
— Что ж, ничего не поделаешь, раз уперся! — сказал мастер.
— Одна только просьба у меня к вам, — робко заговорил Вицек.
— А что такое?
— Разрешите мне до субботы ночевать у вас…
— Ага, хочешь с получкой к матери явиться? Что же, ночуй. Места хватит, да и поесть у нас можешь. Славный ты парень, не жалко для тебя. Только говорю тебе: подумай еще. Не для тебя эта работа, не выдержишь.
Но Вицек уже не слышал. Он повалился на свой сенник в углу комнаты и спал как убитый, хотя его мучили тяжелые сны. Шаталась и трещала под ногами доска, повисшая над какой-то бездонной пропастью… «Подай отвес!» — кричал кто-то сердитым голосом, и Вицек хлопотливо искал отвес, безнадежно бродя по каким-то незнакомым улицам, дворам, уставленным мусорными ящиками. Но нигде не было отвеса. Наконец, он в отчаянии схватил ведро с известью и понес его, а ведро росло на глазах, становилось огромным, его невозможно было поднять, и оно обжигало огнем при первом прикосновении. И это было не то ведро, не то отвес, и все смешалось и обрушилось на Вицека темнотой, залитой белой известью. Вицек вскочил с криком и увидел, что уже светает и что надо идти на работу.
Было совсем не так, как говорил Тосек, уверявший, что первый день самый трудный. Вчера начал работу полный сил. Сегодня от первого ведра чувствовал боль в плече и в позвоночнике. Руки были словно опухшие, невыносимо болели ноги. Но он стиснул зубы. Ведь Тосек был не больше и не сильнее его, а у него все же как-то выходило.
Очевидно, нужно привыкнуть…
Понемногу он приучался ко всему. Как ходить, чтобы было легче нести. Как избегать лишних движений. Как сходить вниз и как подниматься наверх.
Узнал также, как что называется: отвес, кельня, кадка.
Так летели дни, пока наступила суббота.
Сперва получали каменщики, плотники, а затем подручные. В эту минуту Вицек забыл об опухших руках и ноющей спине. В первый раз в жизни он держал в руках им самим заработанные деньги. Сжал их крепко в ладони, чтобы ненароком не потерять. И так как стоял — грязный, испачканный известью, — пустился домой, к матери.
Не постучавшись, толкнул дверь и вдруг застыл: в комнате была какая-то чужая женщина.
— Нет, не стоит брать его, это ведь рухлядь, — говорила она, стуча пальцем по зеленой разрисованной крышке сундука, привезенного матерью из Броновиц.
Вицек оцепенел.
— Краска облезла… Рухлядь!
— Я и не говорю, что он новый… в приданое его получила, но может послужить еще немало лет, — возражала мать тихим, прерывистым голосом.
Вицек сделал шаг вперед, но чужая женщина уже прощалась.
— Нет, простите, не возьму. Пользы от него мало, а места много займет. Вот комод дешевый я бы купила.
Мать молчала. Только тогда, когда та ушла, она заметила Вицека.
— Вицек, бога ради, где ты так измазался?
Мальчик подошел к столу. Доставал из кармана по одной монете и выкладывал их в ряд.
— Побойся бога, сынок, откуда это? — изумилась мать.
— На стройке работаю. Сегодня получка была, вот и принес.
Мать ничего не понимала.
— А мастер? Как же это? Ведь у мастера…
— С понедельника работаю на стройке. У мастера уже не работаю.
— Как же так? — всплеснула руками мать и тяжело опустилась на стул. — Столяром ведь ты должен быть? Почему же…
Вицек взял шершавую, худую руку матери.
— Не буду я столяром. Три года надо торчать у мастера, а пользы никакой. А вы, мама, сундук хотели продать?
Мать опустила глаза.
— Старый он уже, сынок, даром место занимает, только мешает. Вещи можно на стене развесить, на гвоздиках. К чему же сундук?
Голос матери дрожал, и дрожала ладонь ее в руке Вицека.
— Сегодня вы, мама, не стираете?
— Нет, сынок, нет. Отдохнуть немного решила, только днем отнесла стираное белье…
Вицек чувствовал, что мать говорит неправду.
Раздался стук в дверь.
— Наверно, Космалиха, что наверху живет. Очень порядочная женщина, — сказала мать.
Соседка вошла.
— Хорошо, что Вицек здесь, я как раз хотела с ним потолковать.
Мать отчаянно замахала руками, но соседка не обратила на это никакого внимания.
— Ах, оставьте, пожалуйста! Он уже большой парень. Годы накопил, наверно и разум найдется. На что это похоже, что вы так себя изводите? Сын есть, пусть позаботится.
Узнал теперь Вицек тысячу новостей.
Мать уже почти ни от кого не получает белья в стирку, сил у нее нет, не может выстирать к сроку; Владек, играя с мальчишками на улице, вышиб большое стекло в магазине, и надо за него заплатить. Мать должна была, кроме того, уплатить какой-то старый долг, еще с Броновиц. Продала она все, что можно было продать. Частенько вынуждена была брать в лавке продукты в долг, но теперь лавочник отказал, в кредит не дает, так как много должна.
— Так вот я хотела с вами поговорить. Мать больна, очень больна. Помочь ей надо. Стирка, если бы и была, — не для нее, не по силам ей. Стало быть, так продолжаться не может, и пан Вицек должен сам об этом позаботиться.
Вицек сидел совершенно подавленный.
Чего он смотрел? Где были его глаза? Не раз думал о том, что дома неладно. Но ему и в голову не приходило, что дела обстоят так плохо.
Был невыразимо зол на себя: как бы то ни было, он жил спокойно у мастера, не имел никаких забот, всегда знал, что у него есть завтрак, обед и ужин, а здесь мать чуть ли не умирала с голоду, так как все, что могла, отдавала Владеку, чтобы он не знал нужды.
Ах, какое счастье, что на прошлой неделе он встретил Тосека! Какое счастье, что не послушался мастера и его жены! Что принес матери деньги! Немного, но все же какая-то помощь.
Космалиха ушла. Мать сидела, обливаясь слезами, и пыталась как-нибудь оправдаться:
— Писала я тете Бронке, сынок, но им самим теперь туго приходится. Кто знает, не пришлют ли они нам обратно Хельку. Кончилась там эта большая работа, и Алоиз теперь только изредка кое-где подрабатывает. Постоянной работы нет. Как же они нам помогут? Пишет Бронка, что она бы от всей души, от всего сердца, да не может…
— Отчего, мама, вы мне ничего не говорили? — мрачно спросил Вицек.
— А к чему мне тебе говорить? Только беспокойство причинять. Какая была бы от этого польза? Ты ведь еще ребенок. И так вот от мастера ушел. А я думала, будет у тебя ремесло, как-никак устроишься… А на этой работе изведешь ты себя, изморишь, тяжелая это работа!
Крупные слезы текли из глаз матери.
Теперь только Вицек заметил, как сильно постарела она. Не осталось ничего от той женщины, которая там, в Броновицах, стояла возле золотого от ноготков садика и говорила, заслоняя от солнца глаза рукой:
— Свадьба едет…
Нет, он уже не был ребенком, он был взрослым человеком, несмотря на свои годы. На нем лежала теперь забота о матери. Он должен добиться теперь, чтобы прояснилось ее изборожденное морщинами лицо, чтобы зажили ее изъеденные содой и кипятком руки и поправились ее покрасневшие от пара и плача глаза.
Он был ведь уже большой, больше, чем мать.
Крепко обнял ее — и сразу прошла боль, которую чувствовал в мышцах, в костях.
И такой маленькой, крохотной, худой показалась Вицеку мать, когда он теперь обнимал ее.
Мать плакала, прислонив голову к запачканной известью блузе сына. Выплакивала в этих слезах все — и свою тяжелую жизнь после смерти мужа, и то, что пришлось покинуть Броновицы, и свою огромную усталость, и тяжелую тревогу за завтрашний день: будет ли чем заплатить за квартиру, будет ли что дать Владеку на завтрак?
