— Конечно, машину, а потом займут денег и выкупят тебя.
— Что же, я должен на этом кладбище неизвестно сколько торчать? (Тулькин продолжал сидеть где-то там, уже в темноте, и сопеть.) А ты знаешь, — сказал я, — как неприятно здесь сидеть?
— Тогда нечего заламывать за себя такую цену! Хочешь прославиться, сегодня же запроси рублей пятьдесят за себя, и хватит.
— То говорил, я мало запросил, теперь — много… А почему пятьдесят?
— Хватит с тебя, — объяснила мне темнота голосом Тулькина.
Я обдумал предложение Тулькина и сказал:
— Ни за что! Надо мной же будут все ребята смеяться, что меня только за пятьдесят рублей выкупили… Сына Кеннета Янга за большой выкуп, написано, выкупили. Я думаю, что большой выкуп — это тысяч шесть.
— Твой отец не Кеннет Янг, и ты не его сын, — сказал Тулькин. — У них свои цены, у нас свои…
— Неужели им жалко заплатить за меня шесть тысяч рублей? — простонал я вслух.
— Ну ладно, Завитайкин, не расстраивайся… Сейчас я напишу ещё одно письмо, — сказал Тулькин. — Мы тебя в этом письме уценим, и твои родители тебя, может быть, выкупят. — Тулькин зажёг фонарик, снял перчатки и вытащил из кармана пиджака блокнот и вечное перо.
— Чтоб меня уценивать!.. — сказал я. — Да ни за что на свете!
— Пятьдесят! — предложил Тулькин.
— Шесть тысяч! — сказал я. — Я эту цену для Тани назначил. Чтобы она знала, что я чего-то стою.
— Пятьдесят! — сказал Тулькин. — И ни копейки больше!
— Пять тысяч шестьсот! — сдался я.
— Пятьдесят! — повторил упрямо Тулькин. — Раз — пятьдесят! Два пятьдесят! Три — пятьдесят! (Я не согласился.) Всё, — сказал Тулькин. — Я выхожу из этого дела! Таскать по кладбищу доплатные письма! Ещё ноги переломаешь!
— И выходи! — сказал я. — Пожалуйста! Не заплачу! Выходи!
— Сам себя воровал! Сам письма писал! Сам их и подбрасывай! Знал бы, лучше телек бы смотрел.
— И без твоей помощи подброшу!.. Телевизирь несчастный.
— А ты!.. А ты… — заорал Тулькин. — Ты… уцененный Ромео и Джульетта! — И здесь Тулькина как будто прорвало — как он меня только не называл: и ливерной колбасой, и эскимо на палочке, и магазинным холодцом.
А я всё время повторял спокойно только одну фразу:
— Если ты и вправду смелый человек, развяжи мне руки и повтори ещё раз, что ты мне сказал!
Но Тулькин всё-таки продолжал поносить меня изо всех сил. И тогда меня вдруг осенило, и я подумал: с похищением, конечно, всё пропало, не бывать моему портрету в «Неделе», но появилась надежда прославиться по-другому… Это была прекрасная мысль, и мой портрет, кажется, может всё-таки появиться в «Неделе».
— Хорошо, — оборвал я ругавшегося Тулькина. — Если ты меня действительно ненавидишь, — сказал я Тулькину, — надень на мой берет свою кепку и дай мне доской по голове. — Я подумал, что вдруг после этого удара я, как та женщина-испанка, вдруг заговорю на чистом английском языке, и обо мне, конечно, сразу же напечатают во всех газетах! И я прославлюсь! Тулькин, будь другом, дай мне доской по голове! Я это заслужил, Тулькин!
Я думал, что Тулькин с удовольствием выполнит мою просьбу, но, к моему удивлению, Тулькин не только не ухватился за моё предложение, но категорически отверг его.
— Легко хочешь отделаться! — отозвался из темноты Тулькин, освещая меня электрическим фонариком. — Сейчас всех ребят соберу, и мы тебя, связанного, на базар отнесём и к прилавку тебя привяжем, где уценёнными товарами торгуют. И ещё сфотографируем тебя утром и подпись сделаем: «Бессердечный парень, который украл себя за деньги у своих родителей!» И родителей твоих тоже снимем на карточку: «Бессердечные родители, которые не захотели выкупить своего сына ни за какие деньги!» Всю вашу семейку на весь мир прославим! И Кузовлеву твою прославим — скажем, что она тебя подговорила. И брата твоего не пощадим. Скажем — всё знал, но скрыл…
Сделав такое жуткое заявление, Тулькин скатился в темноте с чердака по лестнице, а я остался один, связанный по рукам и ногам, без похищения, без славы, и без знаний английского языка, и теперь уже без какой-либо надежды на то, что Таня Кузовлева когда-нибудь обратит на меня своё внимание.
Я напрягся и изо всех сил задёргал связанными руками.
Рассказ шестой
ВОТ ТАК НОВОСТЬ!
— Я буду водящим, — сказал я и сделал вид, что снимаю со своей руки часы.
— Ишь какой! — разозлился Сутулов. — Он будет водящим! Я буду водящим!
— Хорошо, — согласился охотно я, — снимай свой хронометр.
— А зачем тебе мой хронометр? — спросил меня Сутулов.
— Сейчас мы будем играть, — объяснил я Сутулову, снимая с его руки швейцарский хронометр и подмигивая Мешкову, Дерябину и Тулькину.
— Во что играть? — спросил Сутулов.
— В столб, — сказал я.
— А что это такое? — спросил Сутулов.
— Очень весёлая игра… Связывайте его! — приказал я Тулькину, Мешкову и Дерябину.
Тулькин, Мешков и Дерябин стали с удовольствием связывать Сутулова по рукам и ногам. Сутулов не сопротивлялся.
— У тебя на даче никого нет? — спросил я Сутулова.
— До утра уехали, — радостно пояснил Сутулов.
— Вот и хорошо! — сказал я тоже радостно. — Значит, до утра можно играть?
— Конечно! — ещё радостней сказал Сутулов.
— Ставьте его на стул! — приказал я Тулькину, Дерябину и Мешкову.
Мешков, Дерябин и Тулькин поставили Сутулова на стул. Я сам не стал о него и руки марать.
— Стоишь? — спросил я Сутулова.
— Стою, — подтвердил Сутулов.
— Прекрасно, — сказал я, влезая на соседний стул. — Хронометр твой ходит хорошо?
— Спрашиваешь! — засмеялся Сутулов. — Тик-так! Тик-так!
Я прижал к своему уху сутуловский хронометр, покачал головой и сказал:
— А по-моему, не очень-то хорошо… «Тик» есть, а «така» нет…
— Иди ты! — сказал грозно Сутулов.
— Можешь сам послушать, — сказал я и приложил хронометр к стене, а Сутулов приложил своё ухо к хронометру и расплылся в улыбке. — Слушаешь? — спросил я Сутулова.
— И «так» слушаю, — подтвердил Сутулов, — и «тик» слушаю.
— Тогда так и слушай, — сказал я, — до утра… Только прижимай хронометр крепче ухом к стене, а то уронишь…
Потом я помолчу и скажу: «Это тебе за Таню… за Кузовлеву, чтоб ты за ней не ухаживал!..»
А дальше Тулькин, Мешков и Дерябин, конечно, — все они повалятся от хохота на пол, а потом… но что будет потом, я не успел представить, так как к этому времени я уже почти подбежал к дому, осталось только продраться через кусты акации и перелезть через забор, когда совсем рядом я услышал шум и голоса, из которых выделялся голос старика Сутулова:
— Не боись, ребята… Я этого Лешего беру на себя… Хватит с ним цацкаться.
— А ты, Дерябин, не расстраивайся, — подал свой голос Мешков. — Ты донт би ин э питти! — успокаивал Дерябина Мешков. — Мы все за то, чтобы Кузовлева с тобой дружила, а не с этим шалопутом. А раз мы все хотим, значит, так и будет. Ду ю андерстэнд?
— Оф корз, — ответил Дерябин. — Сэнк ю вери мач…
— Почему это с Дерябиным? — взъерепенился Сутулов. — Кузовлева будет дружить со мной! Все андерстэнд?
Все промолчали, а я подумал:
«Ну это мы ещё посмотрим, кто будет андерстэнд, а кто будет не андерстэнд!» — подумал я, сжимая кулаки.
В это время со стороны кладбища показался бегущий по улице Тулькин с целой оравой мальчишек и крикнул на бегу, посвечивая фонариком:
— Нет его там! Весь чердак обшарили! А домой не приходил? — спросил Тулькин.
На всякий случай я бесшумно залёг в кустах, нащупав в кармане пластмассовый мешочек с губкой, пропитанной «жёлтой лихорадкой». Кажется, сегодня придётся пустить в ход. Кажется, сегодня Сутулов от самбо на словах перейдет к самбо на деле.
— Ноу, — сказал Мешков по-английски, — иф ай хэд син хим.
Фразу я не понял, но в голосе Мешкова была явная угроза.
— Куда же он мог запропаститься? Из сторожки скрылся и домой не пришёл? — пискнул Дерябин, держа доску с клавишами на плече, как винтовку.
Может быть, во время драки мне Дерябин всё-таки даст этой доской по голове и я вдруг всё-таки заговорю на английском языке?..
— Окружай дом, — скомандовал Сутулов.
Сутуловские прихвостни проползли рядом со мной. Я даже дыхание затаил.
— Ну ничего, — сказал Мешков, — я теперь с ним за пиджак рассчитаюсь. Я ему устрою торнейдоу…
— А я ему за попугая отомщу, — пригрозил Дерябин, перекладывая свою музыкальную доску с одного плеча на другое. — Это надо же, украсть себя за деньги!
— А сначала он сколько за себя запросил? — спросил Сутулов.
— Двести тысяч рублей! — сказал Тулькин, которому, видно, было всё равно что врать в темноте.
Я еле удержался, чтоб не выскочить и не дать Тулькину в ухо. (Рано! Рано! Рано!)
