Был тот предвечерний час, когда затихает земля. Уже притушилось солнце, уже потянуло первой прохладой от речки, уже смолкают одна за одной птицы и летят к гнездам; перестал кружить над степью коршун, улетел куда-то ночевать, устали лошади на работе, приморились люди на полях.
Затихают умиротворенные поля, не колыхнет листок, не шевельнется травинка, ни ветерка, ни вздоха — тишь предвечерняя. Лиловые теплые холмы полнятся задумчивостью и покоем. Окоемные дали заволакивает дымкой степного заката, размываются, исчезают с глаз дальние горы.
Мальчишки притомились за день-деньской, сидят теперь на увале, смотрят на свое село. Большое, привольно раскинулось оно по берегам неширокой речушки, расползлось засаженными разной овощью огородами. С одного краю окольцевал село невысокий увал, на котором сидят сейчас мальчишки, с другой стороны — светлый молодой березник, с третьей — озеро подступило, а с последней — степь необъятная.
Туда, в степь, почуяв свободу, и потянулись избы, толкутся вдоль речки, извилисто уходящей в дальние просторы.
Отсюда, с увала, хорошо видать окрест, и село как на ладони, в любой двор заглядывай, в любой огород смотри, где большие желтые звезды тыквы да сиреневой блеклой россыпью цветет картошка.
— Васятка! — доносится женский голос — Сынок, иди ужинать.
Сын — ни гугу.
— Кому говорю! — теряет терпение мать.
Мальчишка ни мур-мур.
— Васька, вот я тебе! Приди токо, я тебя прутом поглажу, окаянный!
Васька, наверное, вон с теми пацанами в лапту играет. Может, и слышит мать, да идти не хочет от развеселой компании.
А подзатыльник он всегда успеет получить, так что не к спеху.
А вон мальчишки уже погнали в ночное лошадей. Несутся с гиканьем, с криком. Ухари-наездники.
Красота!
Всю ночь у костра сидеть будут, страшные сказки рассказывать.
Данилка завидует им, думает о том, что поскорей бы подрасти, чтобы тоже гонять в ночное лошадей.
С увала стадо спускается, растекается по дворам, усыхает, как речка в жару. Степанида шествует спокойно — теперь коровы никуда не побегут, разгоняй нарочно — не разгонишь. Мычат буренки, оповещают хозяек, что пришли с молоком, чтобы сольцы им дали полакомиться да пойла густого за заслуги. Позванивают боталами на шее. Перекликаются хозяйки у ворот, зазывают ласково своих кормилиц, звякают подойниками, спешат доить.
Блеют овцы, где-то осатанело лает собака, ругается мужик на лошадь.
Дед Савостий курит, глядит на родное село. Он сейчас тоже тих, умиротворен и благостен.
— Вот и день прошел, — с грустинкой вздыхает он своим мыслям. — Слава богу, хороший. Завтра за Козье болото пойдем, грибов поглядим. Пойдете ай нет?
Оглядывает притаившихся мальчишек.
— Пойдем! — хором отвечают пацаны.
Завтра ни свет ни заря опять зальются они в степь, на волю вольную.
Во дворе Данилку встречает густой сиропный запах земляники. Мать варит варенье. На кирпичной времянке стоит начищенный медный тазик, полный отборной земляники. Оказывается, мать сама ходила с соседками по ягоду и принесла ведро.
— Ешь, потом помогать будешь, — говорит мать.
Данилка садится за стол, врытый во дворе на лето. Мать насыпает белую глубокую тарелку земляники и заливает ее холодным, из погреба, молоком. Ягода сначала притонула, а потом всплыла и краснеет в молоке, пуская по нему подсиненные разводы и соря мелкими желтыми семенами.
Ах, и вкусна же эта еда со свежей горбушкой хлеба! Целый день ел ягоду Данилка, но сейчас опять уплетает из тарелки, а сам взахлеб рассказывает, где был и что видел. Мать слушает вполуха, хлопочет — и варенье варит, и муку просеивает через сито, чтобы поставить опару на завтра, на пироги с луком и яйцами. Утречком Данилка наестся их, парочку за пазуху спрячет и запузырит с дружками в степь, в раздолье.
Нахлебался Данилка молока с ягодой, в животе потяжелело.
— Теперь перебирай, — говорит мать и сыплет на стол ягоду из ведра. — Позеленее ешь, а хорошие в миску бросай, на варенье.
Перебирает Данилка, а самого в сон клонит, и, как нарочно, спелые ягоды в рот попадают, а зеленые в миску.
— Не наелся, что ль, за день-то! — сердится мать.
— Да они все такие, — пытается отбояриться Данилка, будто он не виноват, что в миске не красно, а буро.
— А то я не знаю, какие собирала! — повышает голос мать. — Давай снова перебирай!
— Мам, пенок дашь?
— Работай, работай, пенки потом. Ишь, пенок ему!
Данилке кружит голову густо-сладкий запах варенья, а может, сон туманит. Перебирает Данилка ягоду и видит, как в тазике на времянке вспухают розовые воздушные пенки. Все больше и больше их, растут как на дрожжах. Данилка радуется, он страсть как любит пенки. Объеденье!
Слипаются веки, будто медом намазаны. Данилка еще видит, как плавает в остатках молока в тарелке лесной паучок, карабкается по гладкой поверхности и опять срывается. Данилка успевает подумать о том, что надо вытащить паучка, но тут же летит в яму, и сладкая истома охватывает его.
Сморило. Заснул прямо за столом.
Во сне видит он земляничную поляну. Пахнет ягодой и медом.
Пенки уже поспели, мать наснимала их целую тарелку, но Данилка спит. И снится ему степное раздолье, рдяная земляника и теплая трава.
Это было время, когда Данилка просыпался от шепота, от каких-то неясных стуков за стеной и осторожных шагов.
— Спи, спи, — поправляя одеяло, тихо говорила мать.
Но Данилка не засыпал, тревожно вслушиваясь в шорохи глухой ночи. Дом был большой, пятистенный. В нем, после того как хозяина-кулака сослали в Нарым, сделали две квартиры. Здесь поселились директор школы и Данилка с отцом, матерью и пятнадцатилетним Колей, младшим братом матери. Горницы квартир сообщались, дверь не заколотили, и Данилкина мать и тетя Лена, жена директора, все время ходили друг к другу. Ну, а о ребятишках и говорить нечего: Данилка и две директорские девчонки считали обе квартиры одной. Отцы редко бывали дома: они ездили по деревням, проводили собрания и агитировали крестьян вступать в колхозы.
В ту ночь Данилка проснулся в тревожном предчувствии чего-то недоброго. Мать отвела его к тете Лене, подсадила на печку к девчонкам. Настя, ровесница и одноклассница Данилки, не спала. Четырехлетняя Томка посапывала, разметав руки. Тетя Лена накрыла ребят одеялом и велела спать. Но Данилка с Настей затаив дыхание прислушивались к шорохам за стеной. Данилкина мать, тетя Лена и Коля на цыпочках ходили по дому, чтобы не скрипели половицы, и осторожно выглядывали из-за занавесок на улицу. В окна бил синевато-серебристой полосой лунный свет, высвечивая комнату холодной бледностью. На крашеном полу лежал яркий отблеск, и на нем четко и зловеще вырисовывались черные кресты оконных рам.
Данилка со страхом глядел на эти кресты: они напоминали ему темный, оббитый непогодой, покосившийся крест при дороге на Бийск, на том месте, где когда-то лихие люди убили купца.
— Господи! — услышал он горячий, полный отчаяния шепот тети Лены. — И чо мы ставни-то не закрыли сегодня! Как на грех…
Она стояла у косяка окна, выходящего на улицу. Рядом с ней стоял Коля и держал в руках маленький охотничий топорик, с которым Данилкин отец ходил на охоту.
На чердаке явственно послышались тяжелые шаги.
— Трубу начнут разбирать, — прошептала тетя Лена, и Данилка представил, как разберут трубу, влезут в дом бандиты и всех поубивают.
Его затрясло. Рядом хныкала Настя. Данилкина мать подошла к ним, тихо сказала:
— Не бойтесь, это дом оседает, вот и кажется, что кто-то ходит.
— А ты почему не спишь? — спросил Данилка.
— Не спится что-то, — вполголоса ответила мать и поправила на ребятах одеяло. — Спите, спите, а то уж утро скоро.
Шаги на чердаке прекратились. Зато во дворе раздался приглушенный визг Зорьки. Ее почему-то не слышно было все время, и это удивляло всех. Собака вела себя спокойно, значит, все в порядке, иначе она лаяла бы. И вдруг этот приглушенный визг. Потом мыкнула корова.
— Ой! — Тетя Лена сжала у горла руки. — Неужели?..
И опять тихо.
Но вот кто-то потрогал наружную дверь, потянул, легонько потряс. Тетя Лена и Данилкина мать кинулись к двери, быстро приставили ухват поперек косяков и притянули его полотенцем к ручке. Это в помощь большому железному крюку, на который была заперта дверь.
Потом опять послышались шаги на потолке. Тетя Лена посмотрела на улицу и тоскливым шепотом сказала:
— Ни души, как на грех! Хоть бы кто-нибудь прошел-проехал.
— Самая глухая пора, — тихо подала голос Данилкина мать. — Как раз для них…
Данилка представил «их» бородатыми, со страшными цыганскими глазищами и с топорами в руках, по которым течет кровь. Однажды он видел, как чужой дядька зарубил петуха у соседей, и тот петух скакал без головы, а с топора капала кровь, и сам дядька смеялся белозубой красной пастью в черной курчавой бороде. Он был курчав — кольцо в кольцо, — с блестящей серьгой в твердом, по-волчьи остром ухе. Увидев Данилку, он завращал синеватыми белками страшных глазищ и ухнул: «Ух ты, я тебя!» Данилка тогда обмер со страху и еле ноги унес. С тех пор «они» кажутся ему именно такими, как тот жуткий дядька.
