— Давай засунем обратно, — уже решительно сказал Лодька.
— Тьфу... давай... Но имеем же мы право хоть на маленький трофей!
— На какой?
— Вот на этот! — Борька поднял в кулаке несколько обмотанных проволокой трубок. Длиной сантиметров тридцать.
— Конечно, имеем!
Хотя во Всеволоде Глущенко временами и оживал этакий "кавалергард и дворянин", однако даже он не смог бы сейчас упрекнуть Лодьку в нечестности. Трубки были военным трофеем, законным призом (и, к тому же такой мелочью по сравнению с общим весом!). Если медь принадлежала жулику — тут вообще нет вопросов. Если это ребячья добыча, пусть скажут спасибо, что им вернули находку в целости и сохранности. Почти...
Кроме трубок, Лодька прихватил прямоугольную печать, на которой прочитал поставленные задом наперед буквы:
ТЮМЕНСКОЕ ДОБРОВОЛЬНОЕ ОБЩЕСТВО
СТРАХОВАНIЯ ОТЪ ПОЖАРОВЪ
И НАВОДНЕНIЙ
Кроме этих букв на печати был якорь в кружочке и мелкие цифры на вертящихся железных роликах.
Борька, жалеющий, что не усмотрел для себя такую интересную вещицу, завладел медным узорчатым шариком — похоже, что головкой от пресс-папье...
Потом они укрыли тяжеленную сумку в прежнем тайнике, и Лодька добросовестно спрятал под железный лист ее клеенчатую ручку...
Иностранные языки
Чтобы закончить историю с золотой рыбкой, надо забежать вперед.
Конечно, Лодька и Борька соорудили мозаику. У Борьки в кладовке нашелся кусок текстолита, из него выпилили прямоугольник размером с развернутую тетрадь. Ацетоном наклеили на него подогнанные друг к дружке кусочки пластмассы "морских" расцветок — это были волны и штормовое небо. На них поместили желтый берег с коричневыми "камнями", а на краю берега — сложенную из разноцветных квадратиков и треугольничков фигурку старичка. У него была голова с круглым носом, белым клинышком-бородкой и седыми, разлохмаченными ветром волосами. Вскинув голову, старик выкрикивал жалобную просьбу Рыбке. А выпуклая желтая Рыбка смотрела на него с высокого гребня волны: "Не печалься, ступай себе с богом..."
Закончили работу, отдышались от ацетона (дело было в комнате у Борьки), полюбовались.
— Хоть на выставку, — заявил Борька без лишней самокритики. — Или повесить у себя. Если бы не Матвей Андреич...
Готовую работу вставили в рамку. Ее, подходящую, заранее отыскали в Борькиной кладовке и заново покрыли лаком.
— Мам, смотри! Шикарно, да?
Софья Моисеевна вдвинулась в комнатку на вечно больных, опухших ногах. Согласилась ровно-жалобным голосом (тон этот — от привычки к постоянным жизненным бедствиям, одним из которых был Борька):
— Красиво, ничего не имею против. Только запахов тут вы напустили вашим клеем...
— Щас развеется... Мы это в подарок Матвею Андреичу!
Софья Моисеевна отозвалась все так же печально:
— Лучше бы Евгении Евгеньевне подарили. А то вот как впишет она тебе двойку на переэкзаменовке... Ты, Боря, совсем не занимаешься. Вот сделаешься второгодником... Моня приедет, опять надает тебе подзатыльников...
Моня был старший брат, он учился в машиностроительном техникуме и всегда на отлично.
— А я чё! Я каждый день учебник читаю... — притворно заныл Борька. А Лодька уже который раз пожалел, что судьба с Борькой и с ним обошлась так нелепо.
Что ей, судьбе, стоило засунуть их в один класс! Но когда они кончили начальную, девятнадцатую школу и были записаны в десятилетку, оказалось, что Аронский — в пятом "А", Глущенко же — в другом. Даже не в "Б" и не в "В", в "З"! Вот такое количество пятиклассников набралось в только что построенной мужской средней школе № 25 в сорок восьмом году двадцатого века. В классах от "А" до "Г" изучали английский язык, в остальных — немецкий. Лодька тогда изрядно огорчился: человеку, который собирается в моряки, английский гораздо нужнее! Но разве мальчишек спрашивали!.. А Борьке было все равно — что английский, что немецкий, в моряки он не собирался и вообще толком не знал, кем будет: может, певцом, если после взросления не пропадет голос, а может, начальником строительства, потому что любил придумывать проекты городов...
Лучше бы Борьке достался немецкий, тогда, возможно, не было бы несчастий. А с английским у него дело не пошло с первых дней. Пожилая сухопарая Евгения Евгеньевна закатывала глаза и говорила: "Аронский — это бедствие. Ни малейших способностей к языку, и к тому же он постоянно жует на уроках. Нет понятий о культуре". Борька однажды выдал в ответ, что невозможно учить язык в котором слово "культура" пишется почти нормально: "культурэ", а произносится по-папуасски: "калче", как больничный анализ. И что жует он, Борька, не постоянно а изредка... Из пятого в шестой Борька переполз только после осеннего экзамена по английскому, а в следующем году опять схлопотал переэкзаменовку...
Матери Борька сказал, что вредная "Евгеша" перетопчется без подарка, а у Матвея Андреевича скоро юбилей.
Матвей Андреевич, вопреки слухам, не ушел из школы, вел уроки по-прежнему. В середине сентября случилось торжественное собрание по поводу его пятидесятилетия. Пятиклассников на собрание не позвали (школьный зал не вместил бы такую ораву), и подарок Лодька и Борька отдали Матвею Андреевичу на другой день, в коридоре, на перемене. Сдернули с мозаичной картины обертку, и...
— Матвей Андреич, подождите минуточку! Мы вас поздравляем... вот...
У Матвея Андреевича заулыбалась каждая морщинка.
— Голубчики... Какая чудесная вещь. Замечательный пушкинский сюжет... Будет память на всю жизнь. Спасибо, мои хорошие... — Он обоих потрепал по ершистым прическам. Борьку — с оттенком печали и будто бы со скрытыми словами: "Ну, что я мог сделать..."
Потому что Борька Аронский не был теперь в его классе, в нынешнем седьмом "А". Он все же остался на второй год из-за английского.
Лодьке надолго запомнилось горестное возвращение Борьки с переэкзаменовки. Тот, видимо, до последнего момента не верил, что может случиться такое — он станет второгодником. И теперь брел по своему кварталу с упавшей головой и мокрыми полосками на пухлых щеках. В тишине солнечного дня поскрипывали под ним хлипкие доски тротуара.
Приятели и мать в молчании ждали Борьку у калитки. И видели издалека — дело паршивое. Борька остановился перед матерью, что-то пробубнил, голову опустил еще ниже. Она только рукой махнула. Повернулась, чтобы уйти в калитку, но не ушла, смотрела, как ненаглядный сынок бредет к приятелям. Тот встал перед ребятами, вытер щеки, выговорил, глядя в сторону:
— А чё... Евгеша такая сволочь...
Все молчали. Евгения Евгеньевна была не сахар, это факт, но то, что Борька валял дурака все лето, надеясь на дурацкое "ништяк, обойдется" — тоже факт.
Да, все молчали и смотрели с жалостью и даже виноватостью, потому что у всех было все хорошо, а вот у него, у несчастного Борьки...
С самой большой жалостью, но в то же время и строго, смотрела Борькина соседка, десятиклассница Зина Каблукова — очень славная, красивая такая (только досадно, что постоянно хромая из-за костного туберкулеза). Зина умела разбираться в ребячьих бедах, с ней делились тайнами, часто просили советов. И теперь ждали ее слов.
Зина сказала:
— Борька, бестолочь, иди сейчас же, попроси у мамы как следует прощенья. И скажи, что теперь будешь учиться изо всех сил...
Все ощутили, что это мудрое решение. Или, по крайней мере, единственное.
Борька беспрекословно побрел опять к матери. Слышали, как он забормотал:
— Мама, прости... Я теперь никогда... то есть всегда... буду все учить...
Софья Моисеевна, видно, не ожидала от вредного и упрямого чада столь безоглядного раскаяния. Развела руками, жалобным своим голосом, громко — не столько для сына, сколько для других — как бы подвела итог:
— Ну так что. Не я ведь в школе-то учусь, а ты. Потерял год по дурости. Может, хоть сейчас поумнеешь...
— Ма, я поумнею. Я буду...
— Скажи спасибо, что Мони нет, отправили их курс картошку рыть...
Это известие, сулившее Борьке избавление (или хотя бы отсрочку) от заслуженной кары, слегка разрядило обстановку. Заулыбались...
Борька быстро оправился от потрясения и в тот же вечер как ни в чем ни бывало гонял с ребятами в цирковом сквере футбольный мяч (уже потерявший к тому времени магазинный лоск)... А по английскому он в своем шестом "А" начал получать вполне благополучные тройки, поскольку учила его теперь не "Евгеша", а мирная и не желавшая никому несчастий Анна Георгиевна, у которой была одна задача — дотянуть до пенсии...
Стрелка
Но в тот день, когда нашли "медный клад", Борька еще не ведал о скорой беде на переэкзаменовке и не думал об английском. Впрочем, и о мозаике они с Лодькой тогда больше не думали, уговорившись отложить это дело "на потом". Теперь главными были медные трубки. Две из них — совершенно прямые, с толстыми стенками, с "калибром" примерно в полсантиметра, являли собой идеальные заготовки для самодельных пистолетов. Смастерить "поджигальники", когда появилась такая возможность, не упустил бы случая ни один нормальный пацан в славном городе Тюмени...
