В его руках большая Льняная Бабочка колыхалась от тайных токов воздуха, что при любой погоде бродили по дому. Она могла выскользнуть из пальцев и улететь на лесные поляны, взмахивая блестящими крыльями, готовыми растаять росой от неосторожного дыхания.
Мальчик вспомнил, как дедушка лечил его росой от простуды и слабости, когда Сережа остался без родителей и ухаживать за ним стало некому.
В овражке за дорогой, где мята была так огружена росой, словно ясной ночью при прибылом месяце из ничего пролился проливень и весь остался на пахучей траве, дедушка снимал с внука все и, прежде чем завернуть в полушубок, вымывал бело-набело: ладонями черпая росу, он мыл мальчику шею, подмышки, грудь, спину, отчего тело горело и светилось.
Или дедушка брал его, слабого, синюшного, на руки, нагнувшись, проносил сквозь некошеную траву — сквозь ядреную, ярую, теплую светлынь-влагу! — и приговаривал:
С гуся — вода.
С лебедя — вода.
А с моего милого —
Вся худоба.
Лети, худоба,
За темные леса,
За высокие горы,
За синие моря.
И худоба отлетала. Тело Сережи, алое, прополосканное в росяной купели, обретало здоровье, упругость и силу, и мальчик, хилый от роду, рос покрепче своих сверстников.
Когда это было? Давно. Вот перестал Сережа умываться росой и простудился от купания в Вятке.
Почему он сейчас вспомнил про росу, а не про что другое?
А Льняная Бабочка вырвалась у него из рук и полетела было на свои поляны, но он поймал ее на лету и непроизвольно воскликнул:
— Ой, как хорошо!
— Серьезно?.. — спросила Лидия Александровна и открыла глаза. — Разве это хорошо?..
— Лучше не бывает! — заверил Сережа. Он сиял, и его настроение передалось женщине. Держа за крылья Льняную Бабочку, сплетенную из росы, она поворачивала ее и так и эдак и говорила то с недоверием, то с радостью:
— Спасибо на добром слове… По-моему, совсем плохо не могло быть. Все-таки вещь выставочная! Мы так старались…
А Сережа стоял рядом, ловил ласковость в ее глазах, радовался ей и все чего-то ждал, пока Лидия Александровна не сказала:
— Умираю — спать хочу! Всю ночь не спала. Ступай к себе, Сережа, а я лягу.
Прежде чем уходить, Сережа погладил коклюшки на столе и сказал с сожалением:
— Березовые коклюшки — шахравые.
— Какие?
— Шахравые…
— Это значит «шершавые»?
— Да…
— Шахравые-шершавые!.. Шершавые-шахравые… Ой, Сережа, у меня даже смеяться сил нет! Господи, как я хочу спать…. Ступай, Сережа.
Уходя, он пообещал с порога:
— Мы с дедушкой вам вересовые выточим — гладкие!
После обеда в заднюю избу пришла Муза в толстом фланелевом халатике, заспанным лицом ткнулась в плечо Сереже и пробормотала:
— А мы к вам в гости…
— Милости просим! — обрадовался мальчик. — Спина-то болит?
Она пожаловалась:
— Чешется.
— Это хорошо, что чешется: скоро пройдет. А я к тебе приходи-иил!
— Мама мне говорила.
— А ты не слышала?
— Как я могла слышать? Мама говорила, что из-за меня ночью весь дом не спал. Так это совершенно напрасно: я самый обыкновенный человек.
— Я тоже! — обрадованно заверил Сережа.
Она тряхнула золотыми неубранными волосами и сказала, наморщив носик:
— Сергей, покажите что-нибудь интересное.
— Пошли на подволоку.
Из сеней по скрипучей лестнице дети поднялись на чердак, где свет пополам с дождем брезжил из двух прорезных окошек по торцам.
Здесь было хорошо. Дождь гудел по всей тесовой крыше, и капли его, просачиваясь сквозь щели, нет-нет да и задевали лица детей. Пол на подволоке (против пожара и для тепла) был засыпан мягкой, как пух, землей. Две кирпичные трубы, длинные, как шеи жирафов, поднимались сквозь крышу, чтобы посмотреть на белый свет и задышать горячим дымом, когда внизу, в горницах, хозяева затопят печи. А каких только диковинных предметов, отслуживших или не отслуживших свое, здесь не было!
Воистину это передать невозможно! Здесь была медная ступа с пестиком, в которой когда-то толкли прежний сахар стальной крепости, крупную камскую соль — бузун и орехи. Около нее притулилась чаруша — плетеное блюдо, почерневшее от времени. А вот плошка для ососков — для молочных поросят. В свое время на ней подавали к столу жареного поросенка, и специалисты говорят, что вкуснее этого блюда человеческое воображение представить отказывается. Здесь было множество других, неведомых ныне вещей, покрытых пушистой пылью.
Сережа показал наверх, где в глиняном гнезде тесно сидели ласточки, и грудки их белели в темноте.
— Почему их так много? — прошептала девочка. — Отцы и дети?
— Я не знаю…
— А может быть, семьями дружат, — рассудила она. — Мы вот ведь дружим семьями!
— Дружим.
Из тайника — из паза между верхним венцом и крышей — Сережа достал главное свое богатство — жестянку со старинными деньгами. Дети рассматривали зеленые «керенки» с поджарыми орлами без корон, синие николаевские пятирублевки. Особой гордостью мальчика была сторублевая ассигнация с белым полем, где на просвет проступал человек с грозными усами.
Мальчик показал его девочке и спросил:
— Узнаешь?
— Я знаю этого императора со всеми его слабостями, — с достоинством ответила она.
— Петр Первый, — сказал Сережа.
Почему-то деньги вопреки ожиданиям мальчика не произвели на Музу большого впечатления. Зато ее заинтересовал ящик без крышки, полный сухого шиповника. Рукавом она стерла пыль с боковин и вслух прочитала надпись:
«Сия колыбель для младенца малого, для усыпания и для просыпания, и чтобы он рос и добрел на ум, учился закону божию, родителей почитать».
— Тут рисуночки всякие, травки, цветики, — умилялась девочка. — Ты, Сережа, тоже лежал в этой колыбели?
— Говори-иили, — нехотя ответил он. — Сам-то я не помню. Я рано пошел. А чего разлеживаться-то?
— Еще кто в ней лежал?
— Кто? Да мы все по очереди.
— С того века?
— С какого?
— Разумеется, с девятнадцатого!
— Пожалуй, — согласился мальчик. — Можно по годам посчитать. Прапрадедушка. Прадедушка. Дедушка. Папа мой… Да и мы полеживали, пока маленькие были… Сейчас в ней шипягу сушим — шиповник. Тоже дело!
— Кстати, — девочка сделала очень серьезное лицо, — мы вам дали книгу почитать. Вы ее читали?
— Нет еще.
— И даже не заглядывали?
Поколебавшись, Сережа ответил:
— Дедушка заглядывал.
— А вы?
— «А вы»… Нам некогда.
— Совсем нет времени?
Внизу в сенях дети услышали шаги и голос Лидии Александровны.
— Давай спрячемся от мамы? — шепотом предложила Муза.
— Давай!
Мальчик схватил ее за руку, и дети на цыпочках прошли за кирпичную трубу и затаились там. Шаги приближались, и почему-то Сережа перепугался этих шагов. Но его страх не был тем страхом, от которого тошно жить, а был он страхом веселым, нарочным, и без него не бывает настоящей игры в прятки.
— Муза! Сережа! Где вы? — спрашивала внизу Лидия Александровна. — Ау-уу!
Глаза детей бедово блестели в темноте.
— Ау-уу! Я вас все равно найду.
На Музу напал смех, и она делала невероятные усилия, чтобы не рассмеяться вслух. Сережа состроил суровую физиономию, и девочка смеяться перестала.
— Ау-уу! Молчите? Я тоже буду молчать. Посмотрим, кто кого перемолчит. Тоже мне, молчальники…
Теперь смех напал на Сережу. Щеки его надувались. Он корчился и чувствовал, что не совладать ему с собой и хохот вот-вот прорвется наружу.
А внизу в сенях Лидия Александровна повторяла на разные лады;
— Молчальники-печальники!.. Молчальники-прощальники!.. Молчальники-начальники!.. Ку-ку!
Дети не выдержали. Они прыснули одновременно, а потом одновременно же засмеялись, взвизгивая от восторга, оттого что теперь можно хохотать вволю, а игра все равно не кончается.
Внизу загремела парадная дверь. Кто-то старательно вытирал ноги на крыльце и, грохоча плащом, вошел в сени. Сережа перестал смеяться и сказал:
— Дедушка пришел.
Дети молча стали спускаться по скрипучей лестнице. Ласточки, белея грудками, смотрели на них из глиняного гнезда и не шевелились.
Дедушка принес на кукане большую зеленую щуку, отчего во всех комнатах запахло сырой рыбой и озером.
