— Куда же он приземлился? — Алик от нетерпения аж привстал.
— На крышу. Ветер отнес его на территорию завода. Увидел он там среди бревен какую-то постройку и давай стропами работать. В самую середину крыши и угодил. Вот что такое, Алик, характер, настоящий мужской характер. И ты прыгнешь. Я верю, — закончил Храмов. — Только соберись в кулак и… постарайся выскочить из шкуры зайца.
Алик заерзал и, покраснев, спросил:
— Илья Петрович, а как вы догадались, что я… Ну, в общем, того?
— Я — врач, Алик, к тому же психиатр. Частота пульса — самый чувствительный индикатор эмоций. Пора бы это знать. — Он снял халат, прибрал на столе и задернул на окнах занавески. — Еще Гиппократ различал около шестидесяти различных особенностей пульса. А затем создал целую теорию. Слышал о таком?
— Нет, — огорчился Алик.
— Не беда, — успокоил его Храмов. — Я тебе о нем завтра расскажу. А сейчас ложись, ложись. — И, пожелав Черепкову спокойной ночи, он ушел, плотно прикрыв за собой дверь.
Никита навестил друга на следующий день. Алик лежал, неестественно вытянувшись, и лицо его, бледное, с лихорадочно блестевшими глазами, было похоже на маску. Но он еще пытался шутить и при виде Никиты, улыбнувшись, грустно сказал:
— Прав Баранов, число тринадцать для меня роковое.
— Не огорчайся, старик, — Никита присел на краешек койки, — у тебя обыкновенная простуда.
Алик попытался привстать, но в этот момент в палату вошел Храмов.
— Здравствуйте, — вытянулся Никита.
— Сиди. — Храмов пощупал у Алика пульс, — Выздоравливаем?
— Не по дням, а по часам.
Доктор удовлетворенно кивнул и, взяв с тумбочки книгу, которую притащил Никита, мельком просмотрел ее.
— Это его отвлечет, — сказал он.
— Хороший мужик? — спросил Никита, когда за Храмовым захлопнулась дверь.
— Во! — Алик показал большой палец. — А роман забери, я его читал. — Он сунул руку под подушку и, подмигнув, протянул Никите не менее объемистый том. — Полистай, может, пригодится.
— «Записки парашютиста-испытателя», — прочитал Никита. — Спасибо. — Он сунул книгу под мышку и, нагнувшись, тихо сказал: — Завтра прыжки. Точно!
— Я слышал об этом, — кивнул Алик и сокрушенно покачал головой.
— Не расстраивайся.
Вошла медсестра, и Никита, пожелав другу скорого выздоровления, поспешил незаметно уйти — рассиживаться у больных категорически запрещалось.
— Подъ-ё-ом!
Голос дневального — резкий и протяжный — в одно мгновение выбросил Никиту из постели. Он протер глаза кулаками и взглянул на часы: «Пять. Что-то будет. Но что? Может быть?..»
Завидонов спал, по привычке закрыв голову подушкой. Никита сдернул с него одеяло.
— Одевайся! А то опять полы драить придется. Славке приходилось туго. То, что Никита выполнял с удовольствием, с тем особым старанием, которое свойственно только людям, полюбившим военную службу, Славка делал из-под палки, с явной неохотой подчиняясь приказам командиров. При всем при этом он понимал, что без дисциплины в армии не прожить, сознавал, что первое и необходимое качество солдата — уметь точно и беспрекословно выполнить любой приказ старшего по званию, и он ломал себя, свою безмерную независимость и таежную вольность, но как тяжело ему это давалось, видел только Никита.
— Сова я им, что ли? — проворчал Славка, безуспешно пытаясь найти под койкой ботинки.
В дверь заглянул дневальный:
— Быстрей, братва!
— А что случилось? — выпучил глаза Сережка Бойцов.
— Плотность воздуха проверять будем. — Дневальный возбужденно потер руки и моментально скрылся.
В кубрик вошел заместитель командира эскадрильи по строевой и физической подготовке старший лейтенант Левин. Несмотря на молодость, он пользовался уважением, завоевал которое самостоятельностью и личной симпатией. Старлей не лебезил перед начальством, с курсантами, как говорится, был на товарищеской ноге, но не заигрывал и, когда требовалось, был строг и непримирим. Голоса он никогда не повышал, любил шутку и хороший анекдот, а если кто из ребят срывался и переходил границы дозволенного, он так тонко и тактично ставил его на место, что последний конфузливо опускал глаза и примерно на неделю становился притчею во языцех.
Благоволил к своему непосредственному начальнику и Завидонов. Никита, наблюдавший за их отношениями со стороны, видел, как ненавязчиво, осторожно и вместе с тем настойчиво и упорно перекраивает Левин характер его свободолюбивого друга. Однажды Славка довольно-таки небрежно отдал честь подполковнику Куранову, которого недолюбливал за излишнее щегольство в ношении одежды, сдержанность и витиеватость речи. Левин заметил это и, пригласив Завидонова к себе в кабинет, сказал:
— Сейчас ты оскорбил не достоинство человека, а честь русского мундира.
Слава хотел возразить, но Левин жестом остановил его:
— Мне рассказывали, что в одном из боев, когда положение роты Куранова было ой-ёй-ёй, он поднял своих людей в штыковую атаку и шел красиво, во весь рост. Кой-кому это, наверное, показалось бахвальством, нелепой игрой со смертью, но я, зная характер этого человека, его любовь к жизни, думаю, что он просто не мог идти иначе, не мог ползти, уткнувшись лицом в грязь. Это было выше его сил и его представления о чести русского офицера. — Левин задумчиво всей пятерней растер себе лоб. — Вот как бывает, Слава… Мундир — это святыня, и когда наденешь его — береги, носи с достоинством и требуй этого от других…
Левин призвал ребят к спокойствию и, когда они угомонились, объявил:
— Первая эскадрилья прыгает в очередности: Джибладзе, Мазур, Бойцов, Черепков, Завидонов, Коренев — машина номер «031». Платов, Сазонов…
По дороге на аэродром Никита молчал. Голова ломилась от мыслей, они путались, и разобраться в них было непросто. Как в калейдоскопе, мелькали кадры его жизни, короткой и, в общем-то, немудреной. Были в ней, конечно, и свои сложности: успехи и разочарования, просчеты и удачи, но протекала она в основном спокойно и размеренно, словно неторопливая равнинная река.
— Как Алик себя чувствует?
Никита не понял, к кому был обращен вопрос, и продолжал размышлять о новом, куда более стремительном и бурном этапе своей жизни, как вдруг ощутил довольно весомый толчок под ребро. Он поднял глаза и наткнулся на горячий, нетерпеливый взгляд Миши Джибладзе.
— Жалко, говорю, с нами Черепкова нет.
— Жалко, — согласился Никита.
— Пить хочется, — сказал Сережка Бойцов. Он растерянно огляделся, поправил съехавший набок ремень, а затем принялся за якобы жавшие ему ботинки.
Славка сосредоточенно жевал конфету, зрачки его неестественно расширились, и он, казалось, никого и ничего не замечал. Спокойнее всех выглядел Леня Коренев. Только лицо его, обычно смуглое и невозмутимо-добродушное, с выразительной усмешкой большого подвижного рта, чуть побледнело, уголки губ опустились, а на впалых щеках еще явственнее проступили ямочки.
«У меня тоже, наверное, видик неважнецкий», — подумал Никита и, почувствовав, что ему не хватает воздуха, расстегнул воротничок.
Вдоль дороги расстилались белоснежные поля. Солнце только взошло, и снег, за ночь покрывшийся тонкой наледью, блестел так, что на него было больно смотреть. На пригорках уже ощетинилась прошлогодняя трава, и на этих черных проталинах важно разгуливали бестолковые вороны.
Вдали показался аэродром. Он был расположен в огромной, естественной и очень живописной лощине. С двух сторон ее опоясывало полукольцо разлапистых елей, а с третьей, там, где кончалась взлетная полоса, — бурная и довольно глубокая речушка. Ребята соорудили на ней большую купальню, построили вышку для прыжков и летом сразу же после полетов, разгоряченные и измотанные, мчались нырять и плавать наперегонки. Усталость как рукой снимало, и через каких-нибудь полчаса курсанты, валяясь на берегу, с прежней завистью и трепетом провожали взмывающие в небо прямо над их головами самолеты.
Харитонов молча обошел строй, ощупывая ребят колючим, проницательным взглядом, осмотрел парашюты, поинтересовался, правильно ли присоединены ранцевые резинки, готово ли к действию раскрывающее устройство. Затем еще раз напомнил:
— Приземляйтесь на полусогнутых, не стремитесь устоять на ногах, падайте в ту сторону, куда потянет парашют. Купол гасите стропами… в общем, как учил. — Он хлопнул себя по карманам, достал сигареты и, закурив, вдруг спросил: — А где Черепков?
— Заболел, — доложил Джибладзе.
— Странно. — Прапорщик покрутил шеей, как будто ему был мал воротничок, и участливо осведомился: — Насморк, конечно?
— Грипп, — подтвердил Джибладзе.
— Не беда, — сказал стоявший рядом начальник парашютной службы Фрол Моисеевич Козлов. — У него двенадцать прыжков. А теорию он знает прекрасно.
