Когда я подбежал к ломбарду, повалил такой густой снег» что я не сразу разглядел, что на дверях висит объявление. Только подёргав дверь, я увидел его.
«Ломбард закрыт до субботы по случаю весенней дезинфекции помещения» —
было написано в объявлении.
Теперь я заметил, что окна ломбарда, выходившие на улицу, были закрыты ставнями. На ставнях висели большие чёрные замки.
Я кинулся к воротам и постучал в калитку. Может быть, Хранид всё-таки возьмёт еду для Снежка… Но никто не шёл на мой стук. Я колотил руками и ногами так, что грохот разносился по всей улице… Всё было напрасно…
Я понял: в доме никого нет. Разве только глухонемая сестра сторожа, но она всё равно не услышит. Забыв всякую осторожность, я бродил подле ломбарда. Вот так близко от меня, отделённый всего одной бревенчатой стеной, сидел в комнате, пропахшей нафталином, наш Снежок. Бедный, голодный Снежок… «Сегодня среда. Снежок не ел уже три дня», — высчитал я.
Снег продолжал идти. Он падал огромными мокрыми хлопьями, похожими на нащипанную вату. Прохожих на улице не было, непогода загнала всех по домам. Я заметил, что под воротами была довольно широкая щель.
Убедившись, что поблизости никого нет, я лёг на живот прямо в месиво из грязи и снега и попробовал пролезть под ворота. После некоторого усилия мне это удалось. Мокрый и грязный, я обогнул дом и подошёл к заднему крыльцу. Под навесом стоял самовар, из которого шёл пар. «Значит, в доме кто-то есть. Я передам еду для Снежка…» — шевельнулась во мне надежда. Я робко постучал в дверь.
В ту же секунду из чуланчика, пристроенного рядом с крыльцом, выскочила глухонемая. В руках у неё был большой окровавленный нож…
Она схватила меня за шиворот и стала трясти изо всех сил, мыча и брызгая мне в лицо слюной.
С криком я вырвался от неё и бросился к воротам. Глухонемая с мычанием бежала за мной. Я понял: если я полезу под ворота — она настигнет меня. И вдруг я увидел в калитке щеколду. Меня до сих пор удивляет, как это я, в минуту отчаянного страха, всё-таки успел заметить её.
Подняв щеколду, я выскочил на улицу и помчался, наверное, с не меньшей быстротой, чем ковбой на вороном коне, нарисованный на обложке той книжки, которую мне показывал Сёмка. Некоторое время я ещё слышал позади мычание глухонемой и шлёпанье её босых ног по мосткам, потом я понял, что она отстала.
Должно быть, у меня был очень странный вид, когда я пришёл домой. Как только бабушка увидела меня, она спросила, не заболел ли я.
— Только ещё не хватает, чтобы и ты свалился! — сказала она. — Машеньке опять хуже стало. (Мою мать бабушка всегда называла Машенькой.) Жар сильный поднялся. Ты пока не ходи к ней, Алёша.
Я уверял бабушку, что вполне здоров, только немного устал, так как сегодня было много уроков. Заметив, что я совершенно вымок, бабушка велела всё снять с себя и залезть под одеяло.
— Казалось мне, что в щах остался кусок мяса… — бормотала она, шаря ложкой в чугунке. — Хотела тебе дать…
Ещё утром, услышав такую фразу, я непременно смутился бы, но после всего пережитого в ломбарде я почти не обратил на неё внимания. Мне было уже всё равно…
Забравшись на бабушкину кровать за шкафом, я закрылся тёплым одеялом, но никак не мог согреться. Меня била дрожь, как в сильном жару. «Что делать? Что? — твердил я. — Опять пойти к Храниду»? Но при мысли о глухонемой меня всего подбрасывало и зубы начинали стучать.
«Почему нож был в крови? Она кого-то резала в чулане… Она, наверное, сумасшедшая!»
В комнату вошла бабушка и сказала мне, забирая мою мокрую одежду:
— Не забудь потом написать на памятке, что следующий срок перезаклада отцовских часов двадцатого июля. Хорошо, что спозаранку пошла, а то бы не застала Хранида. Он на три дня уехал по делам.
— На три дня уехал? — в ужасе воскликнул я.
— А ты чего так испугался? — удивилась бабушка.
Я понял, что выдаю себя.
— У сестры нашего мальчика заложено там лисье боа, бабушка, — соврал я. — Завтра срок выходит, а он уехал. Потом скажет, что опоздала… Пропадёт вещь… — лепетал я, выворачиваясь.
— Когда Хранид уезжает, эти дни для закладчиков не в счёт! — успокоила меня бабушка. — Он, верно, по каким-нибудь казённым делам уехал. Не сам себе хозяин, человек подневольный!
До сих пор я представлял себе, что Хранид и есть хозяин ломбарда, так же вот, как отец долговязого Кости был хозяином гостиницы «Меркурий», и слова бабушкины очень удивили меня.
— А он очень богатый, Хранид? — спросил я.
— Какое там богатый! — засмеялась бабушка. — Столько же, сколько твой отец, жалованья получает от банка, что ломбарды держит. Все доходы царю идут, в казну.
— А верно говорят, что глухонемая, которая у него в прислугах, сумасшедшая? — отважился спросить я.
— Ничего не сумасшедшая! — с сердцем ответила бабушка. — Убогонькая, и всё. Мало ли что у нас в городе болтают… Ты поменьше слушай. Небось никто её на работу не брал, а Хранид пожалел убогонькую!
«Бабушка называет её убогонькой, жалеет её… А если бы она знала, что эта убогонькая чуть не зарезала меня…» — мои мысли опять вернулись к окровавленному ножу. И вдруг ужасная догадка мелькнула в моей голове. Хранид, уезжая, велел глухонемой зарезать Снежка и приготовить его шкурку. Сам он не хотел делать этого, чтобы не слышать, как Снежок будет кричать. Глухонемой же всё равно: она ничего не слышит. Вот этим она и занималась в чуланчике… Моё воображение разыгрывалось всё больше и больше. Я начал обвинять обитателей ломбарда в самых страшных и кровавых преступлениях. Но незаметно для себя, после всех пережитых волнений и страхов, я заснул, согревшись под одеялом, крепчайшим сном.
Я проснулся, когда отец уже обедал. Вид у него был расстроенный. Шёпотом он сказал мне, что доктор выхлопотал для матери место в городской больнице — и завтра придётся её туда отправить.
Больница! Мать отвезут в больницу! Я понял, что отец решился на это только потому, что дело очень плохо. Ведь мать всегда со страхом думала о больнице.
— А может быть, не надо отправлять? — спросил я. — Разве маме плохо дома лежать?
— Матери нужны лечебные ванны, а где же здесь устроить! В мезонинчике живём… — отец невесело улыбнулся. — Вот был бы собственный дом, как у Порфирьева или у Стрекалова, там — пожалуйста…
Порфирьев и Стрекалов были самые богатые люди в нашем городе. С каждым годом лесопилка Порфирьева всё расширялась, и каждое лето нам, мальчишкам, приходилось всё дальше и дальше бегать от дома купаться и рыбачить. Завод отнимал у нас лучшие и любимейшие места. Порфирьев вёл торговые дела с заграницей — отправлял в Англию большие партии досок и баланса. Стрекалов держал у нас в городе три лавки — торговал мануфактурой, обувью, готовым платьем. Оба, и Стрекалов и Порфирьев, были членами городской управы и попечителями начального училища и гимназии.
Дома Порфирьева и Стрекалова были каменные, двухэтажные, на лучшей улице города — Садовой. У порфирьевского дома был разбит парк на манер английских. Здесь было и маленькое искусственное озеро, и лужайки, и небольшие холмы с красивыми группами деревьев на них. В глубине парка стояла белая беседка, а около неё — высоченная мачта. На мачте развевался флажок. Каждое утро его поднимал сын Порфирьева Ник, тот самый, который не удостаивал учеников городского начального даже драки, когда происходили стычки с его товарищами по классу. Один раз он ездил вместе с отцом в Англию, и рассказывали, что на будущий год он уедет туда учиться в колледже.
Как не похож был дом, где жил Ник, на наш — покосившийся, со скрипучей лестницей, как не похож был порфирьевский парк на наш, замусоренный стружкой, двор!
Когда я услышал, что завтра мать отправят в больницу, мне мучительно захотелось поступить в гимназию, сделаться образованным человеком, выучиться на доктора и вылечить мать. В мечтах я уже снимал для неё квартиру, в которой обязательно должна быть ванна. Эти мечты заставили меня на время забыть о судьбе бедного Снежка. Немедленно я принялся за уроки. «Я должен кончить первым учеником. Тогда, может быть, я попаду в гимназию», — твердил я себе.
Хотя отцу было не до меня — он нервно ходил по комнате, что-то обдумывая, — я всё-таки спросил его:
— Как вы думаете, папа, меня примут в гимназию?
Отец рассеянно посмотрел на меня.
— Примут в гимназию? — повторил он. — Не знаю. Обе бесплатные вакансии заняты. Если раскошелится Порфирьев, — будет ещё одна. Но имей в виду: кончать на пятёрки, и ни одного замечания по поведению, Алексей! Порфирьев наводит справки лично. Случись что — в нашем городе слухи расходятся быстро. Узнает и этот «вершитель судеб»… — раздражённо сказал он и опять заходил по комнате.
