Ознакомительная версия.
Я взглянула на небо… Молодой месяц, прячась в облаках, словно украдкой посылал свой свет в чинаровую рощу.
«Вот этот самый месяц! — думала я со сладким замиранием сердца, — светит и над аулом Бестуди, родным аулом моего покойного отца и моей красавицы-матери, откуда они убежали оба, чтобы стать русскими… Что им понравилось в жизни русских? Не понимаю. Будь моя воля, сейчас же я сбросила бы этот нежный, как белое облако, бальный наряд и заменила его грубым суконным бешметом лезгинских джигитов. Я распустила бы мои черные косы и лезвием кинжала срезала волосы. Я бы стала ходить, как мальчики, и никто не узнал бы сиятельной барышни, обреченной на зубрежку французских глаголов. Аул Бестуди, сакля моей матери и родина Керима! О, зачем я так далеко от вас!
Родина Керима!
Керима?
Где теперь этот Керим? Куда забросила его бродячая жизнь душмана? Не сдержал он своего слова. Не пришел в гости. Забыл. Какое ему дело до новой куначки — скромной уруски девочки-подростка? Ему, известному своей отчаянной храбростью от Куры и Арагвы до Риона, до шумной Койсу и других истоков Аварской страны!»
— Нина! Нина! — послышался голос Люды с балкона, — иди скорее! Гости съезжаются!
Тотчас воспоминания и грезы оборвались, как тонкая нить, и неизбежная действительность явилась мне во всех своих постылых подробностях.
Я и не заметила, как прошло время, как наш старый дом, всегда несколько пустынный, ожил и преобразился.
Теперь в окнах мелькали нарядные дамские туалеты и обшитые золотыми галунами мундиры военных.
— Нина! Нина! Где ты? — в голосе Люды слышится самое настоящее отчаяние.
— Шалунья Нина! Маленькая дикарка! Вот постой, я отыщу тебя! Будет тебе прятаться в темноте! Мы ждем тебя, маленькая сирена! — присоединился к призыву Люды звучный, сочный женский голос.
О, я знаю этот голос. Хорошо знаю! И боюсь, и не люблю его. Княгиня Тамара Соврадзе, урожденная княжна Кашидзе, которая любит — и умеет! — подшутить над моим дикарством.
Тамара Соврадзе показалась в одном из окон. Она смотрела в сад, сощурив близорукие глаза. Неужели она высматривает меня? Зачем? Должно быть, от скуки…
Так или иначе, едва я вошла в ярко освещенный зал, Тамара завладела мной.
— Покажись! Покажись-ка! — кричала она, тормоша меня и поворачивая во все стороны.
Очень, очень мило! Вы с большим вкусом одели девочку, милая Люда! Очень, очень мило. Но этот мрачный вид… Этот трагический вид не идет к танцевальному вечеру, дорогая Нина! Перемените его! Перемените скорей, маленькая дикарка.
Зачем она говорит по-французски? Я не люблю французского языка, потому что понимаю его не лучше конюха Аршака, хотя Люда прилагает немало стараний, чтобы выучить меня этой светской премудрости… То ли дело лезгинский язык! Сколько в нем музыки и поэзии! Он сладок, как голос буль-буля, как серебряная струна чонгури или звон горного ручья.
И ведь Тамара никогда не говорила по-французски, пока не вышла за старого, толстого князя Соврадзе. Удивительно, как положение меняет людей!
— Улыбнись же, девочка. У тебя замечательно красивые зубы, а ты будто нарочно прячешь их ото всех! — продолжала мучить меня несносная Тамара, подняв за подбородок мое лицо.
Словно я маленькая девочка! Впрочем, фамильярный жест княгини и мне позволяет рассматривать ее лицо, и я не без злорадства отмечаю признаки увядания. На востоке женщины старятся рано, а Тамаре уже минуло тридцать лет.
— Мадемуазель не удостаивает нас своей улыбкой! — послышался за моей спиной гортанный картавый говор, — мадемуазель слишком горда.
Оборачиваюсь. Стоит об руку с дочерью горийского судьи, зеленоглазой Мари Воронковой, адъютант папы, Сергей Владимирович Доуров, армянин по происхождению и самый несносный человек в мире, какого я когда-либо встречала. Упитанное, самодовольное лицо расплылось в фальшивой улыбке. Глаза неприятно щурятся за золотым пенсне.
Мари Воронкова хихикает, точно Бог весть какую умную фразу сказал ее кавалер.
Душа моя немедленно закипает гневом. Да как он смеет так щуриться и улыбаться! Говорить со мной, как с ребенком? Дерзко глядя ему в глаза, громко говорю, отчеканивая каждое слово:
— Вам я не считаю нужным улыбаться!
— А почему, смею спросить? — позеленев от злости, Доуров старается сохранить, как говорят, хорошую мину при плохой игре.
— Да хотя бы оттого, что вы мне неприятны! — громко расхохотавшись, почти в голос кричу ему я и, как ни в чем не бывало, отхожу к окну, очень довольная своей местью.
— Enfant terrible![7] — шепчет мне вслед Тамара.
— Просто невоспитанная девчонка! — роняет дочь горийского судьи, обиженная за кавалера.
Но я не обращаю внимания на все это. Мимо меня проходит Андро. Князь Андро Кашидзе. Брат Тамары и мой дальний родственник. Я очень люблю этого человека, потому что он не похож на других.
— Кузен Андро! Кузен Андро! — шепчу я, подите сюда.
Он растерянно останавливается посреди залы, недоумевая, откуда слышится шепот. Потом открытая улыбка освещает его умное некрасивое лицо. Заметив меня, Андро подходит.
— Та-та-та! Вот вы где, маленькая кузина!
— Андро! Милый Андро! Вы любите Доурова? — Хватая его за руки, спрашиваю я.
— Адъютанта? Б-р-р-р! — говорит он тихо и внушительно, сопровождая свои слова такой комической гримасой, что я покатываюсь со смеха.
— Так подите и укусите его от меня! — хохочу я, как безумная, и так ужасно разеваю рот, что проходившие мимо полковые барыни отскакивают от меня, как от дикой лошади, которая собралась лягаться.
— Что вы, что вы, маленькая кузина! Не заставляйте меня играть роль хищной чекалки! — В тон мне, дурачась, отказывается Андро.
Милый Андро! Он один умеет любить меня! Он один сочувствует мне за это длинное платье, в котором я глупо и бестолково путаюсь каждую минуту, и за ненавистную узкую шнуровку… Милый Андро! Как я люблю его!
Я готова расцеловать это бледное рябое лицо, изувеченное багровым шрамом, и его коричневые, заскорузлые, как у осетина-работника, руки! Но я только шепчу с тоской:
— Как мне скучно, Андро!
— Что вы! Что вы! Нареченная знатная дочь богатого генерала, для которой вся жизнь должна быть дивной сказкой, вдруг жалуется на скуку и — когда же? В день своего рождения, на веселом балу, устроенном в ее честь. Опомнитесь, Нина, что с вами?
— Моя жизнь — скачка в горах, Андро! Я хочу в горы! — шепчу я с отчаянием, и лицо мое, должно быть, выражает самое неподдельное горе, потому что Андро беспокойно топчется на месте и бормочет, будто ему приходится утешать совсем глупенькую маленькую девочку:
— Сейчас начнут танцевать! Сейчас! Сию минуту!
Танцевать! Так вот чем он думает меня утешить…
Люда проходит мимо с двумя дочерьми командира казачьей сотни и знаком подзывает меня к себе.
— Займи барышень, Нина. Будь любезной хозяйкой, — шепчет она чуть слышно.
Меня точно водой облили.
«Займи барышень!» — Хорошо ей говорить это! Я решительно не знаю, о чем говорить с ними и чем их занимать. Обе розовые, упитанные, всем довольные толстушки…
— Какие у вас прелестные глазки, княжна! — говорит старшая из сестер, Тони.
— И зубки! Ах, чудо! Когда вы улыбаетесь, вы просто душончик! На вашем месте я улыбалась бы каждую минуту, — вторит младшая, от которой несет как раз теми крепкими пряными духами, которые я всей душой ненавижу. Мало того, барышня чмокает меня в щеку!
Я не терплю поцелуев. Чтобы как-нибудь обуздать неуместный восторг барышень, начинаю хвалить моего Алмаза.
— Славный жеребец! — говорю я, ухарски ударяя себя по колену.
Они смущаются, краснеют и потупляют глаза. Моя мальчишеская манера выражаться вовсе им не по вкусу.
— Вы любите кататься верхом, княжна Нина? — спрашивает одна, искренне стараясь скрыть неприятное впечатление, произведенное моею выходкой.
— Еще бы не любить! — восклицаю я. — Да я готова день и ночь не расставаться с моим Алмазом, спать у его ног в конюшне, есть черный хлеб с солью, который он ест…
— Но в конюшне так дурно пахнет! — говорит старшая, Тони, и брезгливо морщит хорошенький носик.
— Пахнет навозом, — преувеличенно громко выкрикиваю я, внезапно избавляясь от моей обычной застенчивости. — О, это самый здоровый воздух, уверяю вас! По крайней мере от него не кружит голову, как от ваших модных духов… Честное слово!
— Боже! — шепчет в отчаянии вторая из сестриц, Лиза, с неподдельным ужасом уставясь на меня сквозь лорнет своими близорукими глазами.
Я внутренне хохочу над ними. Душа моя ликует. Заняла гостей, нечего сказать! Долго будут помнить…
Звучные, радостные, ошеломляюще-тревожные звуки вальса наполняют зал. Два казака-офицера из подчиненных отца подходят к нам. Но их опережает Доуров.
Ознакомительная версия.
