Мне было прекрасно у загородного джентльмена, пока не уволился его старый конюх. Новый же своею жестокостью мне живо напомнил негодяя Самсона. С грубым голосом и вечно недовольным видом, этот конюх был всегда раздражен и щедр на жестокости. Даже если я спокойно отдыхала себе в деннике, он вдруг мог зайти и двинуть меня по крупу первым тяжелым предметом, который подворачивался ему под руку. И все потому, что этому конюху, видите ли, надо было меня повернуть. Какое-то время я пыталась наладить контакт с этим хамом. Однако грубости его просто не знали границ. Убедившись, что поладить с ним невозможно, я дала волю своему гневу. Я понимала, что он надеялся запугать меня своей силой. Но как-то раз его грубости превзошли все пределы. Тогда я изловчилась и как следует укусила конюха. Тут настроение у него вовсе испортилось. Он схватил хлыст и начал бить меня прямо по голове. Наверное, ты понимаешь, Черный Красавчик, что я у него в долгу не осталась.
Больше он не решался показываться в моем деннике. Такие люди, как он, не только жестоки, но и чувствуют, когда им грозит опасность. С загородным джентльменом я вела себя по-прежнему вежливо и безо всяких эксцессов. К сожалению, человек этот был хоть и добр, но небольшого ума. Он относился к тем личностям, которые доверяют чужому мнению куда больше, чем собственному. Стоило конюху убедить его, что я никуда не гожусь, и загородный джентльмен немедленно выставил меня на продажу.
Торговец, у которого этот хозяин меня купил, услышал, что меня продают. К счастью, он оказался настоящим знатоком лошадей и не пожалел денег, чтобы приобрести меня вновь. Наговоры какого-то там злобного конюха не поколебали его восхищения мною.
— Я знаю одно прекрасное место, где тебе будет работаться так, как надо, — сказал он мне. — Я просто обязан туда тебя отвести. Нужно же чтобы ты, наконец, по-настоящему проявила свои лучшие качества.
Ты уже, наверное, догадался, Черный Красавчик, что торговец имел в виду сквайра Гордона. Я очутилась здесь незадолго до твоего появления. Поначалу я повела себя достаточно недружелюбно. Весь мой прошлый жизненный опыт заставил меня утвердиться во мнении, что все хозяева — враги лошадей. Конечно же я была сразу приятно удивлена необычайной мягкостью как здешнего конюха, так и его помощника Джеймса. Однако мне до сих пор за их ласковым обращением чудится какой-то подвох. Вот почему я по-прежнему настороже и готова в любую минуту встать на защиту своей независимости. Только не думай, Черный Красавчик, что я себя нарочно растравляю. Я рада была бы смотреть на мир столь же доверчиво и по-доброму, как и ты. Но, пережив так много дурного, не так-то просто сделаться вдруг иной.
Я искренне посочувствовал новой своей подруге, но счел своим долгом предостеречь ее от ошибок.
— Знаешь, Горчица, — серьезно сказал я ей, — по-моему, не очень-то хорошо было с твоей стороны кусать Джеймса.
— Думаю, ты скорее всего тут прав, — очень величественно отозвалась она. — Когда я укусила однажды Джеймса, конюх Джон вдруг сказал ему: «Не будем, мой мальчик, отвечать ей на это злом». Сперва я приняла эти слова за обыкновенное лицемерие. Как же я удивилась, когда Джеймс, вместо того чтобы меня наказать, принес мне вкусной каши из отрубей. Я стала есть, а он в это время меня гладил и сказал мне много хороших и ласковых слов. Мне стало совестно. Тогда-то я и решила: пока Джон и Джеймс остаются такими добрыми, им от меня ничего не грозит.
Несколько дней подряд я думал над рассказом Горчицы. Я, конечно, ей очень сочувствовал. Но жизненный опыт мой был тогда еще очень мал, и мне, грешным делом, казалось, что в прошлых невзгодах моей подруги больше виновны не люди, а ее собственные замашки. Время, однако, доказывало обратное.
Жизнь у сквайра Гордона постепенно улучшала характер Горчицы. К людям она относилась уже не столь настороженно, а хозяину, Джону и Джеймсу даже начала радоваться. Однажды я слышал, как Джеймс сказал Джону:
— Вроде у этой Горчицы ко мне появилась привязанность. Сегодня я погладил ее по лбу, и она от удовольствия стала ржать. Было так приятно.
— Конечно, приятно, — заулыбался Джон. — Но вообще-то я даже не удивляюсь. Это все действие Бертуикских пилюль. Они хоть кого излечат от злобы и недоверия. Помяни мое слово, Джеймс: скоро эта кобыла станет такой же покладистой и радушной, как Черный Красавчик.
Однажды сквайр Гордон внимательно посмотрел на Горчицу.
— Да ты стала настоящей красавицей! — воскликнул радостно он. — Мне кажется, ты теперь вполне счастлива.
В ответ Горчица уткнулась носом в ладонь хозяина.
— По-моему, мы ее вылечили, а, Джон? — поглаживая Горчицу, спросил сквайр Гордон у конюха. — Вот именно, сэр, — отозвался тот. — Теперь и не вспомнишь, какой ее к нам доставили. Это все сила Бертуикских пилюль!
Про Бертуикские пилюли Джон часто шутил. По его мнению, эти пилюли даже самую свирепую лошадь вылечат.
— Это что, новое лекарство какое-нибудь? — удивленно спрашивал собеседник нашего Джона. — Не так чтобы уж очень новое, но хорошее, — смеялся в ответ Джон. — Оно состоит из нежности, твердости и доброты. Возьмите по фунту каждой, добавьте пинту благоразумия, и пусть ваша лошадь принимает этот состав каждый день.
Детей мистера Бломфилда, викария Бертуикской церкви, я никогда не мог в точности сосчитать. Одна из его девочек приходилась ровесницей нашей мисс Джесси, два мальчика были немного постарше, а остальные несколько штук еще не вышли из совершенно младшего возраста. В гости к нашим молодым леди они обычно являлись целой компанией, и тогда Меррилегс не мог пожаловаться на недостаток работы. Каждый из этих детей просто жаждал покататься на сером пони по саду. Когда после их визитов Меррилегс приходил в денник, на нем просто лица не было от усталости.
В одно из таких возвращений помощник конюха обратился к моему другу со столь странной речью, что я навострил уши.
— Ну ты и хулиган оказался, — снимая седло с Меррилегса, приговаривал Джеймс. — Смотри, чтобы больше такого не повторялось. А то не избежать нам с тобой неприятностей.
— Что ты там натворил, Меррилегс? — заинтересовался я.
— Ничего такого особенного, — тряхнул головой тот. — Просто немножечко поучил двух старших детей правильному обращению с лошадьми. Они пока что не знают меры в катании. Вот и пришлось их легонько скинуть. Когда люди отказываются понимать нормальное обращение, поневоле переходишь к более жестким воспитательным мерам.
— Меррилегс! — задохнулся от возмущения я. — Неужели ты позволил себе обойтись так с нашими юными леди?
— Как ты мог обо мне подумать такое! — укоряюще посмотрел на меня серый пони. — Ни за какие блага на свете я бы не скинул юных хозяек. Даже за самый вкусный овес. Ты же знаешь: я берегу юных леди не меньше, чем сам сквайр Гордон. И беречь всех младших детей викария — тоже моя святая обязанность. Когда они учатся на мне ездить, я хожу с большой осторожностью. Потом, конечно, я немного прибавлю ход, и они ощутят радость скорости. Но заметь, Черный Красавчик, я поступлю так не раньше, чем они научатся как следует держаться в седле. Так что детей беречь я умею и без твоих поучений. Молодым хозяйкам и младшим детям викария я самый лучший и преданный друг и самый лучший учитель по части езды верхом. А вот с двумя старшими сыновьями викария я был просто вынужден поступить по-другому. Видишь ли, Черный Красавчик, мальчики в подростковом возрасте — это совсем особые существа. Они напоминают необъезженных лошадей. Вот мне и пришлось немного объездить двух сыновей викария Бломфилда.
— Как так, объездить? — не понял я.
— Молодых людей объезжают не совсем так, как нас, — принялся объяснять Меррилегс. — Им просто наглядно показывают что к чему. Младшие дети катались на мне два часа подряд. Затем наступила очередь старших. Я ничего не имел против — того, чтобы порадовать их. Целый час я носил на спине то одного, то другого мальчишку. Правда, мне сразу не очень понравилось одно обстоятельство. Оба старших сына викария вырезали себе вместо хлыстиков по увесистой ореховой палке. Сперва я решил, что это только для вида. Вскоре однако они принялись меня хлестать своими палками по бокам. Абсолютно напрасная трата сил! Я конь послушный и всегда четко выполняю команды безо всяких хлыстов.
Впрочем, даже удары палками не лишили меня душевного равновесия. Я честно катал старших мальчишек до тех самых пор, пока не почувствовал, что пора отдыхать. Если бы эти двое были объезжены, они бы почувствовали то же самое. Но, повторяю, старшие дети викария не прошли еще настоящей выучки и, как большинство дикарей, соображали туго. Им казалось, будто лошади ничем не отличаются от молотилок и паровозов и могут целую вечность работать без отдыха. Пришлось мне прибегнуть к намекам. Я несколько раз замедлял ход. Но и это не помогло. Двум старшим мальчикам бертуикского викария просто не приходило в голову, что лошадь может устать или вообще руководствоваться какими-нибудь своими чувствами и устремлениями. Когда я замедлял ход, мои несносные седоки лишь принимались больнее бить меня палками.
