Помощник машиниста откинул дверцу топки, а кочегар не возвращался.
— Тебя там ветром не унесло? — нетерпеливо закричал Самохвалов.
Митя не отозвался. Самохвалов выбежал на тендер.
— Где резак?
Митя молчал.
— Ты что, на язык свой наступил!
— Тут он лежал…
— Лежал. Это что, иголка?
— Я хорошо помню, я принимал его у Белоногова.
— Вывалился, значит. Бросил его на произвол, он и вывалился.
— Он цепью был привязанный.
— Выходит, его духи святые унесли. Как в сказке! — Самохвалов крякнул и, пригнувшись, нырнул в будку. Оттуда послышался его гневный голос: — Все. Накрылся резак. Был и нету!
— Вот так новость! — воскликнул машинист.
Мите вспомнилось, как он, впервые придя на паровоз и увидев привязанные цепью резак, пику и другие инструменты, посмеялся. А Самохвалов осуждающе заметил тогда: выпадет на ходу какой-нибудь инструмент, и горько заревешь в поездке. И, хотя резак никак не мог выпасть, слова эти, к несчастью, оказались пророческими…
Митя посмотрел в топку. По всему днищу будто разлилась дымящаяся лилово-серая лава, над которой поплясывали то рыжие, то голубоватые немощные огоньки.
— Видал? — громко спросил Самохвалов.
— Шлак затягивает колосники, — машинально сказал Митя.
— Дутье не проходит… Топка может остудиться, давление в котле сядет. А с ним и мы сядем на мель. — Самохвалов взбешенно сверкал своими цыганскими глазами. — Обязательство пишем — топливо экономить, а тут каким еще пережогом пахнет…
Мите показалось, что стрелка парового манометра неумолимо падает.
Самохвалов попытался «прорезать» топку пикой, но шлак быстро затягивал колосники, топка остывала, давление падало. Перед крутым подъемом к станции Перевальной пришлось остановить поезд: нужно было почистить топку, подкопить пару.
Потный, красный от натуги, Самохвалов орудовал пикой, недовольно хрипел:
— Инструмент пустяковый, всего, может, пятерку стоит, а что получается? Опять заело, лешак его возьми! Да разве в цене дело? Не уберег — и убытков не сосчитаешь. Ну, собачья душа, надо бы свининкой заправиться для такой работы… Уголь пережгли, из графика, считай, выбились… Вот тебе и пустяковый инструмент…
— Могила, — глядя в топку, угрюмо сказал Максим Андреевич. — Месяц доброй работы схоронили…
В Кедровник поезд прибыл с опозданием на тридцать две минуты…
А в середине следующего дня, по возвращении в Горноуральск, Митя передавал смену Алеше. Когда они вышли на тендер, Алеша сказал с улыбкой:
— У вас у всех такой вид, будто вы что-то не то съели…
— Еще чересчур хороший вид, — удрученно ответил Митя. — Вчера поездка была — страх. Всю топку шлаком затянуло, а резака нет. Пропал. Принимал у тебя смену — он был, а потом — как в воду… Пережог топлива, график нарушили… Здорово подсадил я бригаду…
— Резак пропал? — Глаза у Алешки забегали. Потом он опустил их и стиснул губы.
Митя принял это за выражение сочувствия.
— Сейчас заявлю про утерю, тебе новый выдадут. Смотри береги… — и, взяв сундучок, ушел с паровоза.
От дежурного по депо Митя зашел в нарядческую.
На скрип двери Вера подняла голову, быстро встала, подошла к барьеру.
— Что у тебя? — тревожно спросила она, вглядываясь в его осунувшееся лицо.
Митя рассказал.
Верина рука лежала на барьере, пальцы то шевелились, как бы щупая гладкую поверхность дерева, то сжимались в кулачок.
— Как же? Как же это?
— Сам ничего не пойму.
— Да, загадка…
— И никто не поверит…
— Ну зачем так думать? — горячо сказала она. — Обязательно выяснится, что ты не виноват. Говорят же: «Придет ниточка к клубочку…» И придет. Быть не может иначе! — И она убежденно пристукнула по барьеру кулачком.
Нигде не пил Митя такого вкусного чая, как в Кедровнике. Даже Максим Андреевич, «старый чаевник», уважительно отзывался о чае, который готовила Наталья Митрофановна, дежурная «бригадирки».
Старик уже позавтракал, выполнил свою «чаевую норму» и теперь хрипловатым утренним голосом с волнением читал сводку, в которой сообщалось, что войска Первого Белорусского фронта вышли к реке Эльбе…
— Знать, скоро миром заживем, слава богу… — негромко сказала Наталья Митрофановна.
«Как бы папаня сейчас радовался!» — с болью подумал Митя.
Допивая чай, он вдруг заметил, что дежурная пришивает вешалку к его тужурке. Вешалка оборвалась вчера ночью, и он пристроил тужурку на петле лацкана. Вскочив со стула, смущенно благодаря, Митя хотел отнять тужурку, но женщина не уступила.
— И вовсе не стоило вам свои глаза натружать, — с шутливой ревностью заметил Самохвалов. — Есть кому за ним с иголочкой ходить, хоть он и холостой-неженатый.
— Маме-то его, должно, хватает забот, — спокойно ответила Наталья Митрофановна, откусила нитку, повесила тужурку и увидела, что Митя допил чай.
— Отпей еще чашечку. Как раз свежая заварка поспела…
Ему не хотелось больше чаю, но он не стал отказываться: это было единственно приятное, что он мог сделать для этой женщины, так похожей на его мать.
В тот момент, когда Наталья Митрофановна поставила перед Митей дымящуюся чашку янтарного дуплистого чая, в комнату шумно ввалилась бригада машиниста Ваганова, только что приехавшая из Горноуральска.
Машинисты поздоровались за руку, обменялись несколькими замечаниями насчет дороги, а кочегар, плотный парень с плоским, безбровым лицом, подошел к Мите.
— Читали, брат, читали! Хлестко написано. И намалевано, — живот надорвешь…
— Ты про что? — Митя обжег губы и отставил чашку.
Самохвалов перестал жевать.
На низком лбу кочегара собрались длинные складки.
— Так ты, выходит, не видал газетку? Вот это здорово! — И он с бездумной веселостью пересказал содержание заметки о кочегаре Черепанове и карикатуры, посвященной ему же: паровоз 14–52 летит на всех парах, а рослый парень с темным ежиком («сразу скажешь — Черепанов!») зацепил длинным резаком колесо и, упираясь изо всех сил, старается удержать машину…
— Что ж тебе так весело? — отложив газету, строго спросил Максим Андреевич.
— Вот именно, — вставила Наталья Митрофановна сердито. — Принес поганую весть и радуется…
Парень мгновенно сник, плоское лицо его обиженно вытянулось.
— Я ничего… Нешто я радуюсь? Просто смешно…
— Мог бы и про тех подумать, кому не смешно. Думалка-то у тебя вон какая! — Наталья Митрофановна ткнула сухим пальцем в сморщенный лоб кочегара и обернулась к Мите.
Он сидел сжавшись. Женщина не знала, что сказать ему, и молча положила руку на его плечо.
Митя вздрогнул, словно его разбудили, обвел всех затравленным взглядом. Потом вскочил, как попало насадил на голову ушанку, сорвал с вешалки тужурку, схватил сундучок и выбежал из комнаты.
Стараясь не шелестеть бумагой, Самохвалов завернул остатки завтрака, отодвинул недопитый чай. Старик спрятал очки, громко щелкнул крышечкой железного футляра.
Вчера перед выездом из Горноуральска Максим Андреевич и Самохвалов увидели стенную газету. Не сговариваясь, они решили не расстраивать человека перед дорогой и, чтобы Митя не зашел в дежурку, встретили его на путях…
— Горе с этими писаками! — раздосадованно крякнул машинист. — Посоветовались хотя б. Рады, что писать выучились…
— И Кукрыникса эта тоже… — возмущенно поддержал Самохвалов. — Только бы малевала, кукла!..
А Митя быстро шел по улице, с сундучком в руке, с тужуркой под мышкой.
Значит, не поверила. Ни одному слову не поверила. Сказала, что верит, а сама села строчить заметку! Что же это? Как можно? Как она могла? Даже если кто-то другой написал, все равно, она в редколлегии, она могла протестовать. А еще обвиняла Митю в предательстве! Вот тебе и «загадка»! Нет, не загадка, все уже разгадано. Начал клубочек разматываться…
В депо, возле паровоза, Митю встретил дежурный кочегар, старичок с остренькой бородкой.
— Припекает солнышко-то? — кивнул он на тужурку в Митиной руке.
— Сильно припекает. — Митя грустно усмехнулся каким-то своим мыслям.
— Сердце радеет, как поглядишь на справного работника, — приветливо говорил старик, — Обнаковенно сперва помощник приходит, погодя — сам машинист. Ну, а ваш брат, кочегар, — на самый напоследок. Поди, в ударниках ходишь, парень, на Доске почетной значишься?
— Прямо как в воду глядите, папаша, — насмешливо отозвался Митя. — На всех как есть Досках значусь…
Из Кедровника они выехали в полдень. Митя почти не уходил с тендера. Что и говорить, он виноват. И он смирился бы с любым наказанием — с выговором, с карикатурой, с заметкой в газете, если бы к ней не имела отношения Вера. Как он ошибался! Должно быть, нет людей, которые бы не ошибались. Но ошибиться в человеке — что может быть страшнее и горше? Хорошо бы сейчас взять да и умереть. Пускай погрызет, помучает ее совесть. Да разве она вспомнит, пожалеет о нем? Мать будет убиваться. Кто-нибудь вздохнет: «Жаль парня, самые расцветные года…» — и тут же забудет. И все забудут. Быстро и навсегда. А ведь отца-то помнят не только дома, в семье. Он много оставил по себе: душевное отношение к людям, методы вождения тяжеловесных поездов, «машинку Черепанова», наконец, березки на улице Красных Зорь… А Митя? Умри Митя сегодня — что напомнит о нем людям?..
