Пусть эти строки ещё далеки от большой поэзии, но мне они дороги.
5
И опять со мной Лида. Другая Лида… Очень похожая на ту, первую.
Был тихий вечер. Сопки допиливали зубчатой хребтиной широкую полосу зари между горизонтом и ровной кромкой серо-голубой шапки неба из тяжелых, как гагачий пух, облаков. Лида зачарованно, даже приоткрыв по-детски рот, смотрела на зарю, сопки, а потом повернулась ко мне и сказала:
— Я ведь помню, Вася… Крутая.
Солнечным утром следующего дня наша с Лидой упряжка летела к горе Крутой. Правда, перед выездом я заявил на стойбище, что поехали мы в третью бригаду — соседнее стойбище и вечером обязательно вернемся. Но это было сказано для отвода глаз, так как была со мной девушка — человек женского пола. А женщина у ненцев всегда на особом счету. Являясь началом жизни и добра, она в то же время считалась причиной всех зол и самым поганым и грешным на земле существом. Женщина не должна перешагивать через вещи, принадлежащие мужчине, предметы общего пользования, посещать священные места, ходить вокруг чума против движения солнца. И много ещё различных запретов существовало для ненецкой женщины. Словом, где женщина — там быть беде. И Лида не без моей помощи строго соблюдала нормы тундрового этикета.
А теперь наша упряжка неудержимо мчится к горе Крутой. И вот мы уже по крутому склону взбираемся на вершину Паханзед. Лида хватается за торчащие из-под земли камни и удивляется:
— Откуда на камнях смола?
— Лезь. Узнаешь. Расскажу.
И мы снова лезем в гору. А на самой вершине Лида всплескивает руками и замирает в изумлении.
На берегу маленького озера, глубину которого никто не знает, из-за груды костей смотрят на полдень двести деревянных человечков. На полдень же смотрят пустыми ямами глазниц рогатые оленьи черепа. У ног идолов белеют медвежьи зубы и клыки моржей.
— Есть храмы, мечети, синагоги, — говорю я. — Я, сын некрещеного язычника, из любопытства заходил во многие церкви. А эта, так сказать, наша церковь. Сюда не положено ходить женщинам. Ещё ни одна женская нога сюда не ступала. Ты, Лида, первая. Но не бойся. Нас никто не видит. Даже эти сядэи. А главный бог ненцев — Солнце — не умеет говорить.
Лида молча улыбается.
Я берусь рукой за один из лежавших на земле моржовых клыков и с трудом открываю обросшую сверху густой травой круглую крышку с голубой, как небо, внутренней стороной.
— Подойди, Лида. Взгляни.
— Чум! — вскрикивает Лида.
На белом, словно снег, дне круглой ямы, стены которой голубые, как внутренняя сторона крышки, стоит маленький чум.
— А в чуме… — Я просовываю в него руку и достаю оттуда сидящую со скрещенными ногами фигурку человека, отлитую из золота.
— Ненцы тоже поклонялись Желтому Дьяволу, — объясняю я и показываю золотого сядэя Лиде.
— А его не стащат?
— Ненцы не стащат, а кто другой — не знаю.
Лида вертит сядэя в руках, вглядывается в круглое с плоским носом лицо, в раскосые глаза.
— Господи! И бога-то оненечили!
Потом она оборачивается ко мне и говорит почти шепотом:
— Мы с тобой, Вася, что-то страшное делаем. А если заметят?.. Узнают?..
— Плохо, — отвечаю я тоже тихо, будто кто-то может нас подслушать, и спрашиваю: — Ну, теперь ты знаешь, что такое гора Крутая?
Лида кивает.
— И как же будет выглядеть это «плохо»? — в словах Лиды звучит испуг.
— Убьют.
— Убьют?!
— Ты не бойся. Убьют только наши тени, а вскоре после этого мы должны сами умереть. Но меня уже несколько раз убивали, а как видишь…
— То есть… Как это наши тени убьют?
— Очень просто. Или пристрелят при тебе же твою тень на земле, или сделают из дерева очень похожее на тебя подобие куклы и на священной горе, как эта Крутая, повесят на сутки на связанных сверху, как шесты чума, хореях. Потом эту деревяшку или сожгут, или захоронят в землю, как умершего человека. Кроме того, чтобы твоя настоящая смерть наступила быстрее, зарежут в жертву богам оленя и кости его привезут на священную гору. Кровью жертвенного оленя обольют все камни, которые встретятся на пути к вершине (это природные, естественные сядэи), и всех деревянных идолов. Но лики деревянных сядэев тут же обольют водкой или спиртом. Водку и спирт человек приносит на священную гору для того, чтобы выпить вместе с богами за успех задуманного дела.
Я вырвал из Лидиного блокнота листок, смочил его в воде из озерка и начал соскабливать ножом на бумагу с одного из идолов темные, похожие на смолу, наросты. Раскрошившаяся в порошок темная масса расползалась по мокрому листку бумаги бурыми и красноватыми пятнами.
— Вот она твоя смола, Лида.
— Кровь… Правда, кровь… А много таких святых мест?
В тундре много, а в Паханзедах, кроме Крутой, больше нет. Впрочем… Видишь вон ту угловатую сопку? Это — гора Лохолянг. Не священная гора, но на ней похоронена ненцами война.
— Война?! Я вижу, у вас не тундра, а страна чудес! И как же вы похоронили войну?
— Жил когда-то, примерно триста лет назад, человек по имени Вай — злой. Он каждый год собирал огромное войско и налетал по первому снегу на землю ненцев. Страшные были войны. И вот в один из таких набегов на холме Хальмер Хаберез — Грудная клетка покойника, — где два года назад была битва, Вай заметил чум. Войско Вая на этот раз шло на Пустозерск, а чум какого-то смельчака стоял далековато в стороне от дороги. Не гнать же к одинокому чуму войско, если там и одному воину нечего делать. И Вай решил расправиться с чумом сам. Он взял лук, встал на меховые лыжи и, ничего не сказав воинам, пошел по тропе своей мысли. Там он, не доходя шагов сто, сел на сугроб и отправил в чум крик:
— Эй! Хозяин чума! Срок твой настал! В чуме ли своем ты решил умереть или погибнуть, как настоящий человек, в бою?
Хозяин чума, уехавший по капканам ещё с утра, не мог, конечно, этого услышать, а туговатая на уши его жена, увлеченная шитьем, тоже не уловила голоса врага. Только единственный в семье семилетний сын, игравший около матери в куклы из гусиных и утиных клювов, выхватил спешно мастеровой топор отца и залез на два поперечных шеста внутри чума, на которые подвешиваются на крюках котлы и чайники. Мальчик лишь уселся с поднятым топором — распахнулась дверь. Ехидно улыбающаяся голова покатилась по латам к ногам матери, а тело двухметрового великана рухнуло в дверях.
Войско, перепуганное таинственным исчезновением вождя, который один умел склонять на колени целые народы, повернуло обратно и разбежалось, а ненцы похоронили Вая на горе Лохолянг. С тех пор наша тундра не знает войн. А на горе Лохолянг и сейчас есть четырехугольная неглубокая, длиной в два метра земляная яма. Говорят, земля осела над гробом Вая.
— Красивая легенда, — задумчиво обронила Лида.
— Это не легенда, — возразил я. — Случай такой действительно был, но… скелет его, может быть, и на самом деле оброс словесным мясом.
— То-то, — сказала Лида и открыла в улыбке оба ряда красивых, как белый мрамор, зубов. Синь в её глазах сделалась густой.
«Я ещё заарканю твои глаза, как горизонт тундру», — подумал я, а сам заговорил совсем о другом:
— Удивительная земля — Паханзеды!.. Погода — что там на дню! — в течение часа и дождь, и солнце, и туман и — снова солнце. Ветер дует, кажется, со всех сторон одновременно. Всё быстро меняется, и лишь море верно себе в одном: шесть часов вода прибывает, шесть — падает. В прилив вода плещется у самого подножья сопок, а в отлив обнажаются мели, Паханзедка — единственная в сопках река — обсыхает совсем, и тогда голубоватая глина её недавнего дна вся покрывается причудливыми узорами утиных, чаячьих и гусиных следов. И кажется, это вовсе не птичьи следы, а оттиски звезд, которые в тихие ясные ночи играют, отражаясь на глади речной воды…
Я ещё долго рассказывал Лиде разные истории, а вечером, положив золотого идола обратно в его чум, мы покинули гору Крутую.
6
В последующие дни Лида занималась своими делами. Она внимательно и подолгу слушала певцов, расспрашивала их, а потом уходила на солнечный склон сопки около стойбища и что-то записывала торопливо в блокнот. Я не мешал ей. Работа есть работа.
Но Лиду из делового равновесия и меня из вынужденного спокойствия вывел Иван. Однажды он вернулся в стойбище и рассказал о подозрительном человеке, который ходит по тундре пешком, долго нигде не задерживается, неизвестно что делает, неизвестно куда направляется. А носит он с собой металлическую коробку, чуть больше спичечной, которая попискивает.
— Геолог? Турист?
— Нет. Геологи и туристы поодиночке не ходят, — сказал я.
— Всё-таки, наверное, диверсант, — решила Лида.
— Это в тундре-то? Нет. Не может быть, — возразил я. — Что ему здесь делать?
— Так-то, конечно, так. В тундре ему делать нечего, — рассуждала Лида. — Но ведь ты сам утверждаешь, что «пространства здесь измеряются веками: от селенья до селенья — четверть века». Вот и вся логика. Тундра и вообще Север для диверсанта — благодатная земля. Здесь он может спокойно появиться, а пути отсюда во все концы открыты — поезжай, куда заблагорассудится. Это — раз. А во-вторых, люди здесь очень доверчивы. Шпион — не шпион, а надо выяснить, что за личность.
