Митя попытался отстегнуть чехол. Огонь хватал его за пальцы, цеплялся за рукава комбинезона. Тогда Митя навалился на него грудью. Он услышал стук своего сердца, заглушавший грохот движения и шум ветра. Огонь замирал на чехле. Дым повалил в ноздри, в глаза. Остатки огня Митя раздавил локтями. Но откуда-то из-под орудия тянулся дымок. Там лежала толстая головешка. Похожая на старую ворону, проклятая головешка хитро притаилась и выглядела мертвой, остывшей. Но стоило взять ее, как она, жадным, острым клювом вцепилась в руку. Митя бросил головешку на землю; ему показалось, что она успела содрать кожу с его ладони…
С первой платформы Митя перелез на вторую, потом на третью, четвертую. В азарте борьбы» он уже не замечал ни свирепого гула огня, который страшил несколько минут назад, ни опасностей, подстерегавших его на каждом шагу. Он чувствовал свое превосходство над огнем, видел, что побеждает, и это наполняло его злой силой. Он действовал быстро, неутомимо и точно. Вот он прибил огонь на сером чехле, закрывавшем казенную часть пушки, и огляделся. На соседней платформе часовой утирал пилоткой лицо. Борьба, кажется, закончена…
Вдруг солдат вытаращил глаза, закричал что-то и, согнувшись, замахал руками. Навстречу поезду, клонясь к земле, вся в пламени и дыму, точно факел, летела высокая ель.
Митя присел на корточки. И все же длинная ветка тяжело увешанная золотыми гроздями огня, хлестнула его по спине, по затылку. Она зацепилась за орудие и отвалилась, рассыпая вокруг огненные лоскутья. Запахло горелым волосом. В затылке жгло. От боли Митя вскочил, сделал руками такое движение, будто мыл голову, и кинулся к горящей ветке…
А Самохвалов присел к окну, опустив на колени пудовые руки. Казалось, уже целую вечность поезд мчался в этом душном огненном тоннеле, а конца не было видно.
За окном промелькнула большая группа людей с лопатами, мотопомпа, выкрашенная в красный цвет. И внезапно повеяло таежной прохладой. Самохвалов недоверчиво выглянул в окно, затем высунулся до половины. Полоса огня кончилась. Тайга стояла зеленая, свежая, тускло освещенная солнцем.
— Прошли! — заорал Самохвалов. — Прорвались!
Максим Андреевич снял шапку и красным платком не спеша вытер мокрый лоб.
— Димитрий-то… Димитрий!..
Самохвалов скорее понял его по движению губ, чем услышал.
— Да вот он! Максим Андреич, вот он! — закричал помощник, бросаясь на тендер. — Митька! Куда ты запропал? Прямо как в сказке!
Митя стоял посреди тендера с черным, сморщенным от боли лицом. Руки, похожие на головешки, он держал перед собой. Комбинезон дымился на кем.
— Митька, что с тобой? Ты ж обгорел!
— Руки-то! Руки сожег! — воскликнул Максим Андреевич.
Митя шагнул вперед, но колени у него мягко подломились, и он медленно опустился на шуршащий уголь.
— Нет, ты не можешь этого представить! Когда Чижов сказал, что лес горит, я сразу почувствовала, что с тобой беда. Всегда смеялась над всякими предчувствиями, а тут каким-то чутьем угадала: с тобой что-то случилось. Прибежала на станцию — поезда еще нет, пусто. А потом не смогла протискаться к паровозу. Спросила у одного железнодорожника, он говорит: «Кочегар у них обгорел, вон повели на «скорую помощь». Я — к машине, а она перед самым носом захлопнулась и уехала. Хотела к Марье Николаевне побежать, но раздумала: ведь она ничего не знает, только испугаешь ее… — Сидя возле Митиной койки и не сводя с него сияющих глаз, Вера говорила, говорила без умолку. Митя никогда не видел ее такой возбужденной.
Темные каемки въевшейся копоти вокруг век подчеркивали бледность Митиного лица. Голова его была перевязана, лишь на макушке торчал жесткий русый островок. Руки в толстых, словно боксерских, повязках из марли неподвижно лежали на сером одеяле.
— Да, мама сильно перепугалась, — негромко сказал он. — Самохвалов хотя и предупредил, все равно чуть живая прибежала. Ее вчера пропустили. И сегодня уже была…
И он вспомнил, как робко и тихо мать вошла в палату, будто от холода кутаясь в белый халат, отыскала его встревоженными глазами и, ускоряя шаг, приблизилась к койке, молча припала прохладными губами к его лбу и щекам, прижалась головой к его груди, беспокойными руками тронула его плечи, руки, коснулась его ног. «Я целый, целый и невредимый. Только руки вот немного, это пустяки…» — заверил он, глядя на дорогое, измученное лицо.
— А меня вчера не пустили, — сказала Вера. — Надо было соврать, что я сестра, а я не догадалась… Но как ты мог так подумать? Ну ладно, ладно, — поспешно добавила она в ответ на его жалостливую, просящую улыбку. — Все равно еще поговорим, когда поправишься. Я тебе этого не прощу…
В палате лежало двенадцать раненых, но ни Вера, ни Митя никого не замечали, никто им не мешал.
— Было страшно? — спросила она.
— Как тебе сказать? — Он задумался ненадолго. — Сначала перетрухнул. Даже здорово. Жара адская, настоящее пекло, дым, — я и сейчас будто слышу его — дышать нечем, огонь воет, трещит, сердце просто холодеет, хоть прыгай с паровоза или залезай в железный ящик. Я подумал, что на бронепоезде, наверное, было еще страшней… А потом уж ни про что не думал. Некогда было…
— Завидую тебе, честное слово. А кое-кто полжизни отдал бы за такое…
— Попал бы в такую историю, то же самое сделал бы… Неужто он ко мне не придет?
— Не придет, я думаю. Все-таки стыд еще есть. Что с ним будет, не знаю. Маму так жалко…
— Потерял я друга, — грустно сказал Митя. — Сколько лет вместе. А сейчас, можно сказать, только жизнь начинается — и на тебе…
В ту минуту, когда Вера узнала о пожаре, она внезапно поняла все, чего не понимала или не хотела понять, что отгоняла и скрывала от себя самой, чему раньше умышленно не придавала значения. Все прорвалось вдруг и властно и тревожно заполонило сердце. С этим чувством бежала она на станцию, протискивалась к паровозу, к машине «скорой помощи», уходила вчера ночью из госпиталя, с ужасом думая, что ее не пропустили потому, что Митя в тяжелом состоянии. Теперь она ничего не хотела и не могла скрывать ни от себя, ни от него.
— Потерял друга… — повторила Вера задумчиво. — Но ведь ты не только потерял…
Он вмиг понял ее, но не поверил этому.
— Правда? — радостно вспыхнул он.
Вера посмотрела на него с обидой.
— Не верится мне, — тихо признался Митя. У него почему-то слегка закружилась голова, как тогда, когда после пожара он вылез на тендер.
И, словно для того чтобы Митя поверил, она осторожно положила свою руку на его руку, забинтованную и толстую, как гиря.
— Знаешь, что я вспомнил? — сказал он очень тихо.
Вера вопросительно посмотрела на него.
— «Тишина, ах, какая стоит тишина!» Помнишь?
По выражению ее глаз он понял, что она вспомнила не только эти стихи, но и все, что было связано с ними.
— Чудесные стихи, — сказала Вера. — Я их очень люблю.
— А читала ты как!
— Ты уже говорил мне об этом.
— В раздевалке, помнишь? Ты стояла на одной ноге, как цапля…
— Прекрасное сравненье! И тогда ты тоже… вырвал свою руку и удрал, а я чуть не грохнулась…
— Правда, ты все помнишь?
— А ты не забыл, как первый раз влетел в нарядческую?
— И меня вроде холодной водой окатили? — Он сморщил лоб. — Нет, не припомню…
Вера тихонько рассмеялась.
К койке подошла пожилая няня:
— К тебе, Черепанов, целая делегация. Впустить?
— Впустите, нянечка…
Минут через пять в палату вошел Самохвалов, за ним Ковальчук. Вера, смутившись, поднялась.
— Хай живе! — вполголоса приветствовал Ваня, подходя к койке и любовно оглядывая Митю. — Ну, як?
— Как видишь. Поджарился малость.
— Крепчей будешь после огня, — улыбнулся Ваня, и ямочки заиграли на его щеках.
— Что доктора? — наклонился над ним Самохвалов.
— Да вы садитесь… Доктора говорят — ничего страшного, от этого не помирают.
— Ну и добре.
Самохвалов присел на кончик стула, зачастил хрипловатым, захлебывающимся голосом:
— Знаешь, артиллерийский майор говорит — в накатниках у пушек есть азот и еще какая-то химия. Давление — пятьдесят атмосфер. От температуры могло взорваться. Тогда, брат, как в сказке…
— А я и понятия не имел, — усмехнулся Митя, глядя на принарядившегося Самохвалова. Под накинутым на плечи желтоватым застиранным халатом — синяя в полоску трикотажная рубашка, синий грубошерстный, совсем еще новый пиджак. — Когда в наряд? — с нескрываемой завистью спросил Митя.
— Сегодня в ночь. Максим Андреевич велел поклон тебе передать. Завтра, сказал, проведает…
Митя хотел было спросить, вышел ли на работу Алеша Белоногов, да раздумал спрашивать при Вере. Но Самохвалов сам заговорил:
