— Вот именно. И вдохновителем. А с Исаевым — да, ничего не ясно.
— Почему?
— Во-первых, у него имеется депутатская неприкосновенность.
— Понятно.
— Не спешите с выводами, Елизавета Михайловна. Я же сказал: во-первых.
— Хорошо, что же во-вторых?
— Он занял очень удобную позицию. Да, хотел купить дом у Ивановых, предлагал ему любые деньги, но разве здесь есть криминал?
— Позвольте, но Ивановых убили!
— Да, это так, но для Исаева самого, по его словам, случившееся стало громом среди ямного неба.
— Что же он не сообщил…
— О ком? Пьянчужке соседе? Так следствие его само нашло. А о Львовском говорит так: «Эх, если бы я знал, какую змею пригрел на своей груди». То же самое с картиной. «Какое счастье, что она вернулась, готов хоть сегодня выплатить обещанный гонорар».
— Выплатил?
— Говорят, да.
— А почему вы произносите это без энтузиазма?
— Откуда взяться энтузиазму, Елизавета Михайловна? Деньги ушли в наш главк, а уж как там их разделят, мы можем только догадываться.
— А кто эти таинственные — «мы», позвольте полюбопытствовать?
— Мы — это раскатавшие свои губы члены следственной бригады.
— Не убивайтесь, Сергей Александрович. Деньги портят человека, а большие портят мгновенно. И окончательно.
— У меня иммунитет.
— Ерунда, товарищ следователь. И вам ли, душеведу, этого не знать?
— Все-таки еще обижаетесь…
— Нет, не обижаюсь, просто позволила себе маленькую «шпильку». Считайте это местью женщины.
— Славно поговорили. Передавайте привет мужу.
— А если у вас есть жена…
— Есть, конечно. Люсей зовут.
— …кланяйтесь ей. Пусть она побольше заботится о вас — уж больно работа ваша… сложная.
Раков от души рассмеялся:
— Да она и так старается. Правда, все время пилит, мол, уходи из милиции.
— Ну и как, пока держитесь?
— Из последних сил.
— А если их не хватит?
— Попрошусь к Сидорину волков защищать. Или за детектив засяду.
— Говорят сейчас в моде ироничные детективы.
— Тем более. У меня с иронией все в порядке.
Глава сорок вторая.
У жизни нет черновика.
В тот день Лизе так и не суждено было вымыть пол до конца. Известие о том, что Львовский «в бегах», настолько огорчило ее, что она не могла больше ничем заниматься. И вдруг Лиза вспомнила отца Николая. Надо же, во всех этих передрягах ей на память не раз и не два приходили слова старенького священника, сказанные им тогда, на ступеньках кладбищенского домика. А вот сам старик… до него ли ей было? И вот сейчас, когда Лизе было так одиноко, холодно и неуютно в пустой сидоринской квартире, она вспомнила отца Николая. И ей стало стыдно. А вдруг пожилому человеку сейчас плохо, вдруг ему нужны лекарства? Когда-то он помог умным и добрым советом им с Асинкритом, а вот сейчас…
Лиза собралась в минуту. В ближайшей аптеке купила кучу лекарств, приводя в немалое замешательство стоявшую за прилавком женщину.
— Девушка, вы скажите точнее, что вам нужно.
— Все.
— Так не бывает.
— Бывает.
— Хорошо, что у вас болит?
— Душа. Но я не для себя.
— Плохо спите?
— Очень плохо. Так, сердечное взяла. Вот здесь у вас написано — общеукрепляющее. Пробейте тоже…
Через час она уже стучалась в маленькую давно некрашеную дверь старенького домика на кладбище. Никто не ответил. Толстикова слегка подтолкнула — и дверь открылась. Еще одна дверь, в сенях. Лиза вновь постучала и произнесла:
— Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешную.
— Аминь, — ответил ей слабый старческий голос.
Отец Николай лежал в кровати. Если бы не зажженные в каждом углу комнаты лампады, Лиза вряд ли разглядела, как осунулось лицо священника. Она опустилась на колени и протянула руки для благословения. Отец Николай перекрестил и благословил молодую женщину, затем поманил ее к себе: «Ближе» — и поцеловал в макушку.
— Пришла? Хорошо. Значит, услышала.
— Отец Николай… батюшка, что-то вы хворать вздумали?
— Так ведь, слава Богу, пожил. Грех жаловаться. До Рождества точно доживу, а там…
— Батюшка, не говорите так, — и Лиза вскочила, вспомнив про сумку, — я вот лекарств вам принесла.
— Глупенькая ты у меня, Лизонька. Совсем еще девчонка.
Столько в этих словах было любви, что слезы сами навернулись на глаза гостьи.
— Не обижайся, — и он погладил Лизу по голове.
— А я и не обижаюсь.
— Вот и правильно. Мне сейчас совсем другое лекарство требуется, а не твои пузырьки. Ну, да ладно. Поговорить я с тобой хотел. Бери стул, садись поближе, и слушай старика.
— Батюшка, я чаю хорошего купила. И черного, и зеленого. Печенье…
— Ох, заботушка! Хорошо, оставь. Пригодится. А теперь я тебя кое о чем спросить хочу.
— Слушаю, батюшка.
— Вчера Михайлов день был, праздник великий — архистратига Михаила. В церковь ходила?
— Некогда было. Простите батюшка.
— Значит, за упокой отца родного и мужа даже свечки не поставила?
— Забыла! — Лиза чувствовала, что краска стыда заливает ее лицо. — Сейчас столько забот навалилось, переживаний…
— Молчи! — неожиданно повысил голос отец Николай. Затем добавил мягче:
— Когда человек оправдывается — гордыня его устами глаголет… Еще спросить хочу. С Асинкритом живете как муж и жена? Что молчишь?
Лиза стала пунцовой и еще ниже опустила голову.
— Не слышу…
— Да.
— Опять не слышу…
— Живем, батюшка. В гражданском браке.
— Как, как это называется?
— Брак. Гражданский. Мы же любим друг друга, батюшка. Когда все утрясется…
Лиза не договорила. Внезапно отец Николай приподнялся и легонько стукнул ее своим маленьким кулачком по голове.
— Эх ты, башка садовая. Утрясется! А ты не думаешь, что потому и не утрясается все?
— Почему? — переспросила заплаканная Толстикова.
— В церковь не ходишь, Бога не благодаришь. Ты думаешь, это твой Асинкрит умный такой — взял и разрешил все проблемы? Молчишь, и правильно делаешь, что молчишь. Живешь в блуду…
— Это неправда!
— Правда!
— Нет, не правда, батюшка. Мы любим…
— Не оправдывайся! Если по-настоящему любите друг друга, сначала под венец встаньте, Богу клятву дайте. И станете тогда одним целым. А то придумали — гражданский брак! Как-то ко мне приходит одна женщина. Мы, говорит, хотим лучше узнать друг друга. И моего благословения, дура, просит. Ну я и «благословил» ее — до ворот палкой гнал.
— А что потом, батюшка? — шмыгая носом спросила Лиза.
— А потом пришла опять. Ревела, как ты сейчас. Хахаль «узнал» ее, а потом ушел «узнавать» другую.
— Сидорин не такой, — начала было Лиза, но под грозным взглядом старика остановилась. — Простите…
— Так-то же. Повезло тебе — пост начинается. Самое главное время для души: когда каешься и постишься — свое сердце до донышка видишь.
— А можно у вас исповедаться?
— Нет, слаб я, да и отказываю всем, почему тебе должен делать исключение?
Лизу огорчили последние слова отца Николая. Он заметил и это.
— Еще и обидься. Я другое имел в виду: кого больше любишь — с того больше и спрашиваешь. А вот после Рождества я соберусь силами, и Бог даст, обвенчаю вас.
— Поняла, — просияла Лиза. — Все сделаю, как вы сказали.
— Вот и хорошо. Когда Асинкрит вернется, пусть придет ко мне. Один. Без тебя. Поняла?
— Поняла, только не ругайте его сильно, батюшка. Он горячий, вспыльчивый.
— И я тоже горячий.
— Вот я и говорю…
— И зря говоришь. Другой у меня к нему будет разговор. Наш с тобой передашь ему сама. А что заступаешься за Асинкрита — это правильно, но, запомни: ответ за семью всегда мужчина держит.
— Вы же сказали — одно целое…
— Ишь ты, вспомнила! Сказал. Да и не я это сказал, а Другой, — и отец Николай торжественно перекрестился. — И вообще, девонька, мудрость — она не в умении правильные слова говорить, а в том, чтобы вера без дела не жила. Ко мне иной раз приходят — чаще совсем молодые, смотрят чуть ли не в рот, мол, научи, батюшка, как правильно жить. Говорят — «правильно», а думают — счастливо. Очень просто, отвечаю. Почитай отца и мать свою — и будешь долголетен. Не суди никого — и болеть не будешь. Если ты женщина — почитай мужа своего, если мужчина — береги и заботься о жене, Богом тебе данной. Детей воспитывай в любви и строгости. Всегда твори милостыню. И за все благодари Господа. Как, спрашивают, и это все?
