Она будет летать. Её отговаривали, убеждали, что стюардессами становятся только городские девушки, знающие языки. Галя заторопилась к своей цели. Она выросла из того подростка, превратившись в миленькую девушку с загадочными строгими серыми глазами. Сначала одолела английский, потом и немецкий.
Приобрела Галя непростые навыки бортпроводницы не сразу, но постепенно втянулась в ритм высотной работы. Организм долго привыкал к частой смене часовых поясов. Однажды возникла попытка захвата воздушного судна. Галя с подругой Татьяной знали о сибирячке Наде Курченко, погибшей на посту, но не думали о каком-то героизме, просто выполняли инструкции, не допуская угонщика к пилотской кабине. Граната у него оказалась учебной, а нож – настоящим. Сопровождающий придремал, но им помогли пассажиры. Девушкам крепко досталось, но раны оказались не опасными.
Стюардесс лечили в военном госпитале. Раны заживали быстро. Уход и обслуживание были на высоком медицинском уровне, а выздоравливающие офицеры оказывали такое ненавязчивое внимание очаровательным героиням, что дыхание захватывало от комплиментов и восторгов. Таня сказала одному лётчику, который бахвалился своими связями, чтобы похлопотал о телевизоре. Телевизоры были, но не в каждой палате работали.
Однажды ночью показывали киноработы студентов ВГИКА. Это были искренние ленты, хотя немного нарочитые и затянутые. Вдруг Галя увидела колёсный пароход, по палубам которого бродят парень и девушка. Звучит музыка Александры Пахмутовой. Большая красная луна. Знакомая река. Огни бакенов. Расцвеченные, как новогодние ёлки, проплывали самоходки и теплоходы. Это был её сон. Он снился Гале часто. Краны, плоты, тогурский рейд, дебаркадер в городке. Двое смотрят друг на друга и не могут насмотреться.
– Галина, девочка-то походит на тебя. Не ты ли снималась? Чего ты плачешь? Что болит? – удивилась Татьяна, подбегая к подруге.
– Это его фильм. Он обещал. Давно. Мне было тогда пятнадцать, а ему семнадцать.
– Найдём его. Капитан – мужик слова. Ты только напиши номер воинской части, где служил. Он найдёт. Он из особых войск. Ему не откажут.
Через два дня капитан сказал, что видеосюжет снял Аркадий Кулик, а вот с розыском младшего сержанта Костина пока тихо. «Часть расформирована после каких-то событий, но, похоже, десантники были в «горячих точках», – сказал невесело капитан. – Не волнуйся. Найдётся твой Костин. Обещаю. Как что-то станет известно, позвоню. Телефон знаю. Танюша написала».
Галя Алексеева долго думала над видеосюжетом. Его мог снять только тот человек, который вырос в Колпашево. Это его родина. Он помнит свою школу, свою реку и ту девушку, с которой когда-то дружил. Но фамилии Кулик никогда не встречала. Хотела дать объявление в газету, но передумала. Зачем?
После госпиталя дали отпуск. Она решила, что нужно непременно узнать хоть что-то о Виталии. Мамины доводы о том, что девушки не должны быть навязчивыми, отмела, как пустые предрассудки из сводов Домостроя.
Приготовившись к неожиданностям, погладила форму, хотела привинтить орден Красной звезды, но раздумала – ткань лёгкая, а орден – тяжёлым. Орденской планки не было. Она вспомнила, как её встретили лётчики и руководство авиаотряда.
Короткий перелёт на АН-2. Дощатые тротуары, брусовые дома. Она быстро отыскала нужную улицу. Девочки с белыми бантами и скромными букетами важно спешили в школу. Люди оглядывали изящную стюардессу, гадая, чья дочь, к кому приехала погостить. Её сердце стучало так громко, что казалось этот волнующий стук, слышат прохожие. Алексеева остановилась, чтобы унять своё доброе сердце. Поправила сумку на плече. Открыла скрипнувшую калитку. Во дворе увидела кучу гниющих горбылей, проломленный облас и разваленную поленницу чёрных дров. Перекошенная летняя кухонька смотрела на вошедшую узким оконцем с разбитым стеклом. Девушка торопливо постучала в дверь старого щитового дома. Прислушавшись, уловила странные звуки. Вошла. Мерзкий запах чуть не сбил её с ног. Она сдерживала себя, чтобы не выбежать. Из комнатки выкатилась коляска. Одутловатый желтолицый мужчина небрит. Засаленная полосатая пижама. Короткие брюки давно не стираны.
– Виталий Костин здесь живет, – спросила Галина, глядя в жёлтое лицо.
– Виталя, – оскалился в кривогубой гримасе мужчина. – Виталя хочет кушать. Виталя лубит кохфеты, – человек плохо выговаривал слова. Она попятилась от наезжающей коляски. Поскользнулась.
– Я – Галя. Ты помнишь меня? На пароходе …
Он вдруг встал. Его лицо, искажённое болью, стало ещё страшней. Рубцы шрамов покраснели. Сделав шаг, грохнулся на грязный пол. Он бился, извиваясь, как рыба, выброшенная на берег, издавая вопли и стоны. Галя хотела выскочить, но не успела. Вошла седая и неопрятная Нина Трофимовна с ведром воды. Вдвоём они перенесли тяжелое тело на кровать. Размазывая кровь по лицу, мужчина бормотал что-то жуткое и бессвязное.
– Я вам писала, что не следует приезжать. …Что случилось? …Сообщили, что сорвался откуда-то во время тренировки. Врач наш сказал, что его оперировали после ранений осколками гранаты. Он теперь как ребёнок. Ест всё подряд. Сердобольные соседи приносят водку, когда я на работе. Хлеб прячу. Найдёт, съест две булки враз. Галя, нельзя жить прошлым. Он долго вас помнил. Просил писать письма. Почти ничего не видит и плохо слышит. Долго обманывала его. Уже забыл вас.
Мужчина на кровати принялся вставать, цепляясь за коврик.
– Его нужно срочно привязать, испуганно проговорила женщина. – Начнёт всё крушить.
– Мама, это моя Галя пришла. Это она. Я чувствую. Пусти меня, – хрипя и дёргаясь, говорил по слогам Виталий. – Га-ля, я луб-лу ти-бя.
– Бабушка, тебе лук в глазки попал? – щебетала Раечка, видя, как бабушка приложила к глазам полотенце.
– Нет. Не лук.
Каждый палисадник на нашей улице Октябрьской приобрёл свой особенный цвет, так как листья тополей окрасились в желтые тона, а листья клёнов – в красноватые. Остатки цветов не играют праздничными красками, лишь мальвы за редкими оградами сигналят как светофоры на длинных стеблях розовыми, белыми, красными и бордовыми фонариками. Промелькнуло бабье лето, зарядили дожди – хмурые, надоедливые, ленивые. Они застелили проезжую часть улицы лужами, сбили с веток почернелые листья, заставили потемнеть тесовые ворота, заборы и прочие ограды. Покрасили стены белёных домов оттенками плесени, а яркие расписные наличники, словно выцвели, став тусклыми и хмурыми. Высокие креозотовые столбы на железобетонных ногах, шагающие вдоль левой стороны улицы, кажется, согнулись под неимоверной тяжестью проводов, стонут и кряхтят, словно жалуются на свою судьбину.
Лохмотья дымных облаков, приплывших со стороны бора, натолкнулись на пики антенн, на рогатые вершины тополей, повисли над улицей грязными комьями. Утки и гуси с шумом плещутся в лужах, ломая отражения клубящихся низких туч.
Из переулка в улицу неспешно вкатилась телега. Желтая солома, на которой сидит понуренная фигура возницы в зимней шапке и штопаной телогрейке, казалось, отбрасывает под колёса мягкий цыплячий свет. Лошадь по очереди переставляет ноги, и телега катится, оставляя на мокром песке и шоколадной грязи вилючие ленты следов колёс. Распущенные наушники шапки мужчины раскачиваются, словно крылья вороны, собирающейся взлететь с кучи шлака у недостроенного дома. Лица возчика не видно. Оно сливается с цветом телогрейки, прячется в тени старой шапки. Руки мужчина упрятал подмышки, вожжи придавил коленом – вся его сухонькая фигурка напоминает крючковатый припозднившийся огуречишко.
Вот лошадь вошла в залитый грязью ухаб. Зашлепали копыта, начали отваливаться чёрные ломти с колёс. Фигура человека не пошевелилась, не подобрала вожжи, не подняла головы. Подходя к магазину лошадь, пошла тише, а потом встала, опустив голову. Последний раз качнулись наушники шапки. Возница медленно сполз на землю, покинув телегу, переступил затёкшими короткими ногами, разминаясь, поднёс к своему скучному зеленоватому щетинистому лицу дрожащую ладонь, на которой, как в гнездышке лежала сложенная бумажная денежка, именуемая купюрой. Осторожно передвигая кривоватые ноги в новых кирзовых сапогах, мужчина брёл к крыльцу магазина. У металлической решетки, о которую соскабливают грязь с обуви, замер, посмотрел на осколки разбитой бутылки, тяжело вздохнул. Преодолев последнюю ступеньку, мужчина замер, отдыхая, оглянулся на стоящую лошадь, на двух белых куриц с красными вислыми гребнями и чернильными пятнами на спинах, с заинтересованными появившейся лошадью, от которой может отвалиться корм. Мужчина тронул скучную ручку двери, с которой здороваются все входящие в магазин, потянул дверь к себе, в образовавшуюся щель просунул сначала один сапог, потом втолкнул голову и протащил остатки тела.
