Сесилия Джемисон - Приемыш черной Туанетты

— Но тебе нельзя ходить к нему, Деа, нельзя! — решительно воскликнул отец.

— Он будет платить мне, папа́, и я смогу купить книгу.

— Ну, если это даст возможность купить издание Гашетта, — то, пожалуй, можно пойти.

Деа отвернулась и слабо улыбнулась.

«Бедняжка папа́! — подумала она. — Он готов согласиться на все за книгу Виктора Гюго!»

— Слушай, папа́, — продолжала она срывающимся голосом, взяв его длинную худую руку и нежно похлопывая по ней. — Не позволишь ли ты художнику прийти сюда посмотреть твои композиции? Он, может статься, и купит какую-нибудь, а ведь они стоят гораздо дороже, чем отдельные статуэтки. Можно ему прийти сюда и посмотреть их?

— Сюда, Деа?.. Сюда, в этот дом, где я погребен? Чужой — здесь! А я так хвор и убог! Нет, нет, дитя, ты безумна, ты безжалостна! Я никому не отворю дверей, кроме тебя! — И он тоскливо и беспокойно огляделся кругом, словно боясь, что чужие вот-вот ворвутся сюда.

— Ну, успокойся, не думай об этом, милый, — старалась успокоить его девочка. — Он не придет сюда, если ты не хочешь. Я сама отнесу твои работы к нему. Ты упакуешь их хорошенько в корзину, а я отнесу.

— Ну, да, ты сможешь отнести мои композиции, а теперь я пойду работать.

С нервной торопливостью отец заправил лампу с темным абажуром, взял воск и инструменты и уселся за стол, поправив увеличительное стекло у глаза.

Он был высокого роста и хорош собой, несмотря на болезненный вид; лицо его было одухотворено, движения мягки и изящны, и в то время, как он бесшумно и ловко работал, Деа склонилась над столом и с гордостью нежно смотрела на него.

Сгустились сумерки, Деа тихо поднялась и, закрыв ставни, пошла в комнату отца; она приготовила ему постель, натянула сетку от москитов и поставила графин свежей воды на маленький столик у кровати.

«Бедный папа́! — думала она, шагая по комнате с видом взрослой женщины. — Может быть, он будет спать хоть этой ночью, а не шагать по комнате и стонать, как вчера. Надо раздобыть ему эту книгу; он будет так счастлив!»

Приготовив все необходимое, она подошла к отцу проститься перед сном и, целуя его, заботливо прошептала:

— Не засиживайся поздно, милый папа́, постарайся нынче поспать. Хорошо?

— Ты доброе дитя, Деа, — ответил отец, рассеянно целуя ее, — Ложись спать и не тревожься за меня. Сейчас мне надо работать, а позже — позже я, пожалуй, лягу отдохнуть.

Несколько часов спустя, когда Деа спала крепким детским сном, отец осторожно вошел в ее комнатку, посмотрел на спокойное личико дочери, на Гомо, вытянувшегося вдоль кровати, и, взяв шляпу с траурным крепом, запер дом и тихо вышел на сонную, залитую лунным светом улицу.

Утром Филипп, румяный и свежий после крепкого сна, побежал на урок к отцу Жозефу. Он застал старика за чтением, на столе была пустая чашка.

— Мамочка думала, что я опоздаю: меня нынче нельзя было добудиться, — сказал Филипп после обмена приветствиями.

— Нет, дитя мое, ты пришел вовремя, только что пробило шесть, — ответил отец Жозеф, озабоченно закрывая книгу. — Хорошо, что ты так аккуратен. Архиепископ присылал за мной и просил быть сегодня к девяти часам. Я не спал всю ночь, размышляя, что бы это могло значить. Я встал уже давно и думал, что этот ленивый мальчишка так и не принесет мой кофе.

Пока отец Жозеф говорил с некоторым раздражением в своем обыкновенно спокойном голосе, Филипп окидывал глазами простую комнатку, как бы отыскивая что-то. Наконец, убедившись, что предмета его поисков в комнате нет, он с нетерпением спросил:

— А где они, отец Жозеф? Где же «дети»?

— Мои «дети»?! О, они были так беспокойны, так непослушны, что я вынужден был посадить их в тюрьму. Белянка запылила все мои книги, а Снежинка вылила на себя кофе. Вместо того, чтобы взять свой кусочек сахару, поверишь ли, она от нетерпения прыгнула в мою чашку и совсем испортила свою шелковую белую шубку. И все это случилось потому, что я был сегодня очень рассеян, они полагали, что я ничего не замечу.

— Но где же они, отец Жозеф? Можно мне взглянуть на них до урока? — просил Филипп.

— Они заперты в шкафу, в темноте. Когда они чересчур возбуждены, темнота — единственное средство успокоить их. Может быть, я сам разбаловал их; я и не думаю оправдываться в своей слабости. — Отец Жозеф наклонился к Филиппу и таинственно прошептал — Смотри, чтобы никто не знал об этом, дитя мое: я научил их плясать.

— О, отец Жозеф, как это забавно! Покажите мне, как они пляшут.

— Сейчас нельзя, не могу. — И отец Жозеф с опаской огляделся. — Они не могут плясать без музыки, а мне нельзя играть на флейте средь бела дня, при открытых окнах.

— Вы играете на флейте, отец Жозеф? — спросил с загоревшимися глазами Филипп. — Как это должно быть хорошо, когда «дети» танцуют, а вы играете.

— Да, это очень забавно. Я чувствую себя помолодевшим, когда я играю для них на флейте. Это было давно, я был еще учеником семинарии, когда учился играть, и страстно любил музыку; приняв священный сан, я должен был ее оставить.

— Почему вы должны были бросить музыку, отец Жозеф? — сочувственно спросил Филипп.

— Потому, мое дорогое дитя, что когда мы посвящаем себя Господу Богу, мы должны отказаться от многого, что любим. Я любил свою флейту, но она стояла между мной и моими обязанностями, и я оставил ее; многие годы я даже не видел ее. Теперь я стар и достал ее снова, признаюсь в этом со стыдом. — И выражение раскаяния промелькнуло на бледном небольшом лице отца Жозефа. — Стыдно признаться, но я люблю флейту так же сильно, как и раньше, и, как это ни смешно, я в душе радуюсь, что помню старые мелодии. Я играю «детям», чтобы научить их танцам. Ты добрый, милый мальчик и не выдашь моих секретов. Ты знаешь, я не спал сегодня всю ночь. Меня беспокоит приглашение архиепископа. А вдруг он узнал о моей слабости, о моем легкомыслии и посылает за мной, чтобы подвергнуть меня наказанию?

— О, отец Жозеф, вы такой добрый! — горячо воскликнул Филипп. — Архиепископ не станет наказывать вас за такой пустяк.

— Я тоже так думаю, но все же беспокоюсь. Его преосвященство мог узнать об этом и подумать, что я небрежно исполняю свои обязанности. Но, мой милый мальчик, я всегда устраиваю так, чтобы «дети» не мешали моей работе, и играю только поздней ночью или ранним утром, когда все еще спят.

— Если никто не слыхал вашей музыки, — рассудительно заметил Филипп, — то никто не мог и донести его преосвященству, так что ваши страхи напрасны, отец Жозеф.

— Увидим! Скоро все узнаю. Ну, кажется, мои бедные «дети» уже довольно наказаны. Я выпущу виновных, чтобы ты мог увидеть их перед уроком. Они сегодня обворожительны.

С этими словами отец Жозеф отправился к себе в спальню и сейчас же вернулся с маленькой проволочной клеткой, в которой прыгало несколько крохотных белых мышей. Старик поставил клетку на стол, и животные начали кружиться и бегать по своему домику, насторожив ушки; красные глазки их глядели зорко и лукаво.

— Смотрите, смотрите! — воскликнул Филипп. — Они играют в «Углы».

— Плутишки! Наказание мало на них подействовало, — произнес отец Жозеф, приподнимаясь и глядя с восхищением.

Вдруг самая маленькая мышка схватила крохотную метелочку, сделанную из подрезанной кисточки для акварели, и начала неистово мести пол в клетке, с шумом и суетой, расталкивая своих подруг в стороны. Окончив хозяйственные обязанности к полному своему удовольствию, она подняла метлу на плечо и, став на задние лапки, осторожно поставила ее в угол клетки.

— Ну, не забавна ли нынче Белянка? — проговорил Филипп, наклонившись в восторге над клеткой. — А посмотрите на бедную Снежинку, с ее перепачканной кофе шкуркой. Какой у нее жалкий вид! Теперь, отец Жозеф, устройте «ученье», я уже давно этого не видел.

Отец Жозеф не мог устоять перед искушением показать лишний раз талантливость своих «детей». Он уселся в кресло и, одной щекой прикасаясь к румяной щечке Филиппа, а другой прижавшись к клетке, чистым голосом произносил команду, которую мыши немедленно исполняли. Они маршировали, построившись в шеренгу, смыкали ряды, по команде поворачивались и направо, и налево, стоя на задних лапках. Все это они проделывали весьма серьезно.

Филипп был вне себя от восторга.

За этой забавой отец Жозеф и Филипп совсем забыли о времени. Окончив «ученье», отец Жозеф начал тихо насвистывать старинный вальс, с опаской посматривая на окна и двери, и тотчас же зверьки принялись приседать и кружиться в такт музыке. Пока отец Жозеф играл, а мышки плясали, книги Филиппа лежали без дела, а отец Жозеф забыл о приглашении архиепископа.

Вдруг отец Жозеф встрепенулся и бросил испуганный взгляд на часы — он почти целый час забавлялся с «детьми». Схватив желто-красный платок, отец Жозеф решительно набросил его на клетку и обратился к Филиппу: