По небу плыли белые горы облаков. Одно точь-в-точь походило на парусный корабль. Эх, если бы можно было в него сесть и обойти вокруг весь земной шар! Глупости! На космическом корабле куда быстрее и надежнее.
Когда Причастный оборот велел нам написать сочинение на тему «Кем я хочу стать», почти все мальчишки в классе написали — космонавтом. Только Анджис и я написали другое. Анджис помешался на машинах. Это у него от отца. А я буду журналистом, так же как мой отец. Учитель мне, правда, сказал, что ничего не выйдет, потому что у меня отсутствует логическое мышление и, когда я пишу сочинение, кидаю в один котел и мясо, и резиновые сапоги. А мама утверждает, что, если есть желание и настойчивость, можно изучить любое ремесло. Отец в молодости мечтал стать летчиком-испытателем, но после войны стал журналистом. Это потому, что во время войны у него испортилось зрение. У нас дома хранится большая папка, где собраны все отцовские статьи. Раньше, по ночам, когда я спал, мама доставала их, перечитывала и потихоньку плакала. Я тоже перечитывал эти папины статьи и даже много раз; совершенно не понимаю, чего там плакать. В те времена, сразу после войны, жизнь была гораздо труднее. Отец писал о том, что гранитная набережная Даугавы напоминает поле, вспаханное гигантским плугом, мосты взорваны, нет ни газа, ни воды, ни электричества. Рижане часами стояли в очереди за водой, колодцев в городе было совсем мало. Что делать, без воды не проживешь. Мама Инты говорила, что без еды человек может выдержать десять и даже больше дней, а без воды умрет уже через три дня.
Отец вместе с солдатами и рижскими рабочими, стоя по колено в грязи, откапывали взорванные водопроводные трубы. Фашисты, уходя, рассчитывали, что по крайней мере на год оставляют город без воды, что зимой выйдет из строя канализация и система центрального отопления и тысячи домов превратятся в ледяные пещеры. Но негодяи просчитались. Мама рассказывала, что не прошло и двух недель, как из водопроводных кранов снова потекла чистая вода.
Да, в те времена человек мог себя проявить. Даже школьники самоотверженно участвовали в субботниках на расчистке развалин. А что сейчас? Только и делаем, что возимся со всякими мелочами. То посылают сгребать прошлогодние листья, то мыть школьные окна, как будто ничего более достойного для парней нельзя придумать. Это же не мужская работа. Правда, мама и классный руководитель в один голос заявляют, что сейчас нет так называемой мужской или женской работы. А вот и есть! Колка дров, например, или чистка картофеля. Можно сдохнуть от смеха, когда Инта колет дрова — размахивает топором, надувает щеки и бьет изо всех сил, но все мимо. Правда, последнее время она неплохо наловчилась, что есть, то есть.
Вообще-то говоря, я ужасно слабовольный человек. Начал по утрам обливаться холодной водой — бросил, начал заниматься гантелями — прервал. В нашем классе все что-нибудь да коллекционируют — кто спичечные коробки, кто почтовые марки, кто значки. Я же стал собирать слова-паразиты, потому что их не собирал никто в классе. У Анджиса, например, есть привычка после каждого слова вставлять «знаешь». «Я, знаешь, не решил, знаешь, домашнее задание, знаешь, надо было, знаешь, на футик смотать, знаешь…»
У нашей молодой англичанки тоже есть любимое выражение: «Ду ю андестенд?» Однажды я записал, все, что она говорила на уроке, и подчеркнул красным карандашом семнадцать «ду ю…»! Учительница заметила мою записку и ужасно покраснела. Теперь она краснеет всякий раз, прежде чем произнести «ду ю…».
Но мне довольно скоро надоело записывать все эти «знаешь», «понимаешь», «значит» и так далее. Да и не было уже никакого смысла в этом собирании.
Ральф во сне перебирал лапами, наверное, ему спилось, что он гонит зайца. Я перевернулся на живот и стал разглядывать траву. Мир насекомых жил своей жизнью. Оранжевая божья коровка с четырьмя черными точками на спине медленно и задумчиво шагала вверх по стебельку одуванчика. А на цветок одуванчика тем временем уселся здоровый шмель и давай перебирать лепестки. Одуванчик закачался, и божья коровка свалилась на землю. Шмель, загудев, как орган, улетел, а божья коровка снова отправилась в путь.
Большой черный муравей тянул сосновую хвоинку. Вдруг на дороге непреодолимое препятствие — сухая ветка, ни прыгнуть через нее, ни пролезть снизу. Муравей помучился, помучился, а потом бросил свое полено и, ну, давай сигналить усиками. Откуда ни возьмись, появился второй муравей. Общими усилиями перекинули они ношу через препятствие. Первый муравей продолжал свой путь, а второй отправился назад. И как только они ухитрились сговориться? С помощью ультразвуковых волн, что ли?
Жаль, что у меня нет такого передатчика. Тогда бы я вечером сообщил маме: «Не волнуйся, я жив, здоров и невредим. Со мной ничего не случилось. Вернусь осенью. Не ищи меня понапрасну. Я спрятался в таком месте, где меня даже знаменитый Шерлок Холмс не сыщет».
Но послать маме какую-то весть о себе все же надо. У нее больное сердце, нельзя волновать ее понапрасну. Письмо напишу завтра, все равно мама ждет меня только вечером.
Я закрыл глаза и подпер голову руками. Если бы записать все то, что человек за день передумает, интересно, какой толщины вышла бы книга? Когда-нибудь, наверное, придумают такой аппарат, который будет записывать мысли, что-нибудь вроде магнитофона. Но вообще это было бы ужасно, иногда ведь такое нафантазируешь…
Ральфу уже надоело спать. Усевшись, он тыкал мокрой мордой мне в спину. Пожалуй, хватит для первого дня загорать. Свобода все лее очень хорошая штука. Хочешь — валяйся, хочешь — вставай. Никто тебе не говорит: «Рейнис, а ты выучил английский?», «Рейнис, сбегай за маслом и молоком!», «Рейнис, сделай то, сделай се!»
Мы с Ральфом отправились погулять. За домом наткнулись на старый фундамент, кругом валялись остатки обгоревших бревен. Среди этих развалин стояла раскидистая яблоня, последние лепестки опадали с нее, точно розовые снежинки. А на берегу реки укрытая кустарником стояла банька. Двери были закрыты, вместо замка служил кусок шпагата. Маленькие окошечки точно занавесками были затянуты паутиной. В баньке остро пахло дымком. Казалось, что им пропитаны и печь, сложенная из дикого камня, и стены, и пол. На полке лежала растрескавшаяся деревянная шайка, а рядом с нею старая кукла с одной ногой. Я взял ее в руки — сквозь истлевшую ткань посыпались опилки. Очевидно, это была кукла лесниковой дачки.
Я вспомнил рассказ матери, и мне стало жутко.
Рассчитавшись с Анной и Андрисом, фашисты и шуцманы окружили дом лесника. Они думали настичь здесь партизан, но это им не удалось. От злости они расстреляли лесника Калныня, его жену и трехлетнюю дочь, а потом подожгли хлев, дом и ушли.
Когда один из разведчиков на следующее утро пришел к связному, лесник и его жена были уже мертвы. Мать, защищая девочку, навалилась на нее всем телом. Хлев сгорел со всем скотом, но дом каким-то чудом уцелел. Разведчик уже совсем было собрался уходить, как вдруг услышал тихий стон. Оказалось, что девочка только ранена.
Интересно было бы узнать, что с ней сталось. Правда, сейчас она уже вовсе не девочка, а совсем взрослый человек, ведь с той ночи прошло уже двадцать семь лет. Моя мама вспоминала, что девочку взяла жена какого-то рыбака, но выжила она или нет, этого мама не знала.
Мы сошли к реке. Попробовал воду рукой — ничего, терпеть можно. Нырнул с головой — аж дыхание перехватило от холода. Но это только в первый момент, зато, когда привыкнешь, совсем не хочется выходить из воды.
Ральфу тоже понравилось купаться. Устроили соревнование — кто быстрее. Победил Ральф.
Солнце понемногу тонуло в заречных лесах. Сразу же стало прохладно.
Мы с Ральфом навернули остатки супа и слопали по ломтю хлеба. Нечего делать культ из еды. К тому же вечером наедаться вредно: всю ночь будут мучить кошмары.
Я нырнул под одеяло. Ральф пристроился на полу, рядом с кроватью. Смеркалось. Вокруг непривычная тишина. Не грохочут трамваи, не гудят машины, не гремит радиоприемник — вообще, ни одного привычного городского звука. Внизу, в кустарнике, на берегу реки робко защелкал соловей, к нему присоединился второй, и вскоре уже звучал целый соловьиный хор. Ничего красивее я в своей жизни не слышал, честное слово.
Мама, очевидно, уже приготовила вкусный ужин и ждет меня из похода. Но вполне возможно, что Инта и Вия уже успели проболтаться, что я с ними не был. Завтра обязательно надо будет пойти на ближайший телефонный пункт и позвонить маме на работу. Нет, звонить все же нельзя, потому что тогда меня сразу обнаружат. Лучше уж отдать письмо какому-нибудь проезжему шоферу, пусть опустит его в почтовый ящик прямо в Риге.
Спина и грудь горели, как в огне, наверное, все-таки пережарился на солнце. Папоротниковый стебель уперся прямо в спину и не давал уснуть. Но все это чепуха, главное, что мы с Ральфом вместе и никто не может нас разлучить.
