И сразу откуда-то сверху посыпались ещё пловунчики — в полосатых трусиках, в майках. Они перебирали ногами, крайний изогнулся, подпрыгнул и изо всех сил швырнул в Люду круглый чёрный мяч!
— Ух! — сказала Люда.
Бух-бух! — ответили из коридора.
Люде стало страшно. Она глубже зарылась в подушку, а уголком глаза подглядывала сон.
За дверью затопали, и в комнату вошло несколько мальчишек — все в новеньких синих рубашках, с блестящими пуговицами и пряжками. Мальчики были румяные и розовые, как из бани.
— Вы-ыдумал тоже! — сказал один. — Да разве пять тысяч за двадцать восемь минут пробежишь? У меня лыжи лёгонькие, смазанные, и то за тридцать одну еле-еле.
— А вот пробегу! Спорим, пробегу! — сказал другой, с тёмным коротким вихром. — И с препятствиями, по пересечённой. Ещё недельку потренируюсь, и пробегу!
— Тише вы! — сказал третий, постарше. — Тут девчоночка какая-то спит.
Люда прикрыла уголки глаз, и сон поехал дальше.
— А как же который прошлый раз первое место заработал? — заговорил опять тот, с темным вихром. — Не всю зиму, а два месяца готовился. И пробежал?
— Так то чем-пи-он. Сам, небось, его карточку сразу выпросил!
— Ладно, братцы, будет! — перебил старший. — Завтра к восьми на работу. В тоннель спускаться будем. Валяйте зарядку делайте, и спать.
«Зарядку, зарядку, все по порядку…» застучало что-то в Людином сердчишке.
Из подушки вдруг выглянула Ольга Ивановна, за ней Глеб и Гандзя — сердитая, испуганная.
Люда не выдержала и открыла оба глаза.
В комнате было видимо-невидимо не то пловунчиков, не то мальчишек.
Они стояли каждый у своей кровати, в трусах и тапочках, и кланялись, приседали, разводили руками, точь-в-точь как они сегодня утром — Глеб, Гандзя и Люда.
— Ух! — сказала опять Люда.
Старший пловунчик-мальчишка подошёл, нагнулся над кроватью и прищурился:
— Глядите, девчоночка-то проснулась! Спи, спи, махонькая. Ты чья будешь?
— Я ничья, — очень тихо сказала Люда. — Я с шофёром уехала.
Она села на кровати. Шубка сползла у неё с плеч и прикрыла высунувшегося Орешка.
— Я ничья, — повторила Люда. — У нас плохие дела случились. Зашипник игольчатый куда-то улетел…
Теперь мальчишки, попрежнему в одних трусах, стояли вокруг кровати. Старший держал на руках Орешка и чесал ему за ухом.
— Какой-такой зашипник, куда улетел? Ну, ну?
— А в машине бывает. — Люда поёрзала на кровати, и глаза у неё заблестели. — Она и сломалась.
— Машина сломалась?
— Да. Насовсем.
— А шофёр тебе кто — папанька?
— Не-ет! — Люда помахала рукой. — Наш папа на завод уехал, далеко-далеко. И мама уехала, ещё давно.
Мальчишки подошли ближе, улыбаясь и перешёптываясь.
— Ну, ну? А живёшь с кем?
— Я Гандзю пошла искать, сестричку мою. В магазине капусты, капусты! И яблоки. А Гандзи нету. Мы с дяденькой шофёром и поехали. Покататься. На складе говорят: «В больницу овощи закидывайте!» Мы в больницу. Моя мама никогда не ругает на машине кататься, я сколько раз каталась. А Глебкина мама… Глебки… одного такого мальчишки… — Люда пригнула голову, замялась и замолчала.
— Глебки? Братишки, что ли, твоего?
— Он просто так, он не братишка.
— А сама то, сама откуда?
— Из больницы. Там Орешек тарелки поразбивал. — Люда зашептала что-то и вдруг спряталась в подушку.
Мальчишки больше не смеялись. Старший поставил Орешка на пол, присел у Люды на кровати.
— Махонькая, — сказал он, — чего испугалась?
Дверь отворилась, и в комнату вошёл дежурный. Он один был в брюках и рубашке и даже ушанку держал в руке. Расталкивая собравшихся, он подошёл к кровати.
— Витась, а Витась, — заговорили кругом, — объясни толком, откуда она взялась?
— Её шофёр давеча привёз. Просил обогреться, машина у него там застряла. Говорит, чужая девочка, хорошая, а чья, не знает вовсе. У дома покататься взял, да и завёз. Ну?
— Ишь ты!
Лица у ребят были удивлённые и озабоченные. Некоторые, отойдя к своим кроватям, стали молча одеваться.
Люда поглядывала на всех испуганными чёрными глазами.
— Одного я не пойму, — буркнул, подумав, старший: — где он её в машину то подобрал? В магазине зачем-то, говорит…
Люда подняла голову. Щеки её разгорелись, спутанные волосы торчали во все стороны.
— Я ту вышечку не нарочно поломала, — тихо, в отчаянии сказала она. — И пловунчиков. Только за ниточку немножко подёргала, они и свалились. Одни только разочек.
— Что ещё за вышечку?
— Вот.
Люда ткнула пальцем в фотографию на стене, съёжилась и снова нырнула в подушку.
— Ничего не разберёшь!
Старший встал, повернулся к ребятам, потом к Люде и твёрдо и решительно сказал:
— Ты, махонькая, лежи. Здесь лежи, грейся. А мы, ребята пойдём справимся, какой-такой шофёр, почему завёз. Пошли?
И через несколько минут, друг за другом, одетые в форменные куртки и ушанки, они уже выходили из комнаты. Около Люды остался один — с тёмным вихром. Он накинул рубашку, подошёл к печке и отворил дверцу. Красные угли вспыхнули и зажглись ещё ярче.
— Ты лежи, лежи, грейся, — повторил мальчишка, набрасывая на Люду ещё одно одеяло. — Валенки-то давай посушу.
Он отнёс их к печке, вернулся. Люда, как зверёк из норки, выглядывала из-под воротника шубки.
Мальчишка подумал, полез зачем-то к фотографиям на стене и долго и внимательно рассматривал их.
— Вышку, говорит, поломала, — сказал он наконец. — Ишь ты!.. Ловко придумала.
— Там такая вышечка у них, и куколочка наверху, — забормотала под воротником Люда. — Я за ниточку подёргала, они и свалились. Пловунчики…
— Да где вышка-то?
— А у мамы Глебкиной на столе. И стаканчики разные.
Мальчишка наклонился к Люде и укоризненно посмотрел на неё.
— Да разве ж вышки на столах бывают? — строго сказал он. — С них в воду пловцы летом в реке, зимой в бассейне прыгают. Что я, не знаю? А ты — на столе…
Люда молчала. Орешек вылез из-под кровати, сел на пол и, пятясь, поехал к печке.
— А она пловун, — прошептала Люда. — Которая плавает.
— Кто, кто плавает?
— Мама Глебкина. Мы с Гандзей к ним насовсем в Москву приехали.
— Значит, живёте с которой?
— Живём.
Мальчишка прошёлся по комнате; нахмурившись, остановился у окна.
— Мелешь ты чего, не понять! — сердито сказал он, почёсывая в затылке. — В бассейне плавает?
— Я не знаю про бассейн.
— А как её звать-то?
Люда спихнула одеяло с шубкой и села.
— Звать Ольга И-ивановна, — запинаясь, ответила Люда. — Глебкина мама.
— А по фамилии?
— Ав… Авдеева.
Люда подумала немножко.
— Наша мама студент-митриолог, — забормотала снова она, — а Глебкина мама пловун. У неё такой значочек есть.
Последние слова Люда прошептала едва слышно, исподлобья глядя куда-то в стену.
— Пловун… Ловко придумала!.. Стой, стой, погоди! Какой, говоришь, значок?
— Чим-пионский.
— Стой, стой, погоди! — заторопился вдруг мальчишка, — Значит, плавает и значок чемпионский имеет?
Люда кивнула головой. Тогда мальчишка перебежал комнату к стоявшему в простенке шкафу. Мурлыча что-то, распахнул дверцу, стал перебирать разложенные на полках книги, растрёпанные журналы. Потом вернулся, неся ворох узких газетных вырезок, книжку в цветастой обложке.
— Ну-ка, пловун, — приговаривал он, листая её и приплясывая, — раз чемпионский, значит тут надо поискать. Я их всех собираю, чемпионов. По лыжам — раз, по конькам — два, по боксу…
Он раскладывал перед Людой вырезанные кружками и уголками листки. С них смотрели весёлые и серьёзные лица, потом замелькали лёгкие прыгуны, быстроногие конькобежцы…
— Так, так, эге! Стой, вот они, пловцы, — говорил мальчишка. — Видать, это у ней дома модель такая, вышечка твоя. Говоришь, поломала? Значит, всыпят. Ладно, поищем… Эге! Гляди, не она?
Нет, это была не Ольга Ивановна. У Глебкиной мамы были пушистые светлые волосы, тёмная юбка и кофточка. А здесь, среди выстроившихся полукругом ребят, стояла похожая на неё, только высокая женщина в майке и круглой шапочке. Сбоку уступами поднималась большая, как дом, знакомая вышка. А на майке у женщины белела перечёркнутая полоской, тоже очень знакомая светлая буква.
— Буковка, — шепнула Люда, ткнув в неё пальцем. — Я знаю. Как у мамы Глебкиной. Мы зарядку детали, я видала. Называется «С».
— Зарядку? Это не буковка, а эм-блема, — сказал мальчишка. — Эмблема спартаковская, так бы и объяснила. А ты «буковка»!
Он поднял листок и громко прочитал:
— «Старший тренер ДСШ «Спартак», чемпионка по плаванию вольным стилем за 1948 год Ольга Ивановна Авдеева со своими учениками». Она, верно, и есть? То-то же. Эх ты, пловун!
